Обнаженная натура
Шрифт:
Вслед ему презрительно глядел и сплевывал окурок на только что выметенную дорожку сизый человек. То был другой дворник, на чью территорию заступал Касым, непрофессионал, временщик, работу свою ненавидел, а потому ненавидел заодно и самого Касыма, ругая его «татарской мордой».
Потом погода переменилась в одну ночь, без всяких предварительных примет и знаков, без приготовлений, без красного заката, без барашков небе. Старый барометр, который висел в кухне над столом, не дрогнул и продолжал показывать привычное «ясно». Он, впрочем, всегда запаздывал со своими показаниями дня на три, и долго еще врал о том, что на дворе
Ровно в полночь зашумел густой, ровный дождь, лил до самого утра и проснувшиеся жильцы увидели вокруг себя совсем иной мир, иную среду обитания. Защелкали замки чемоданов, извлекались из них осенние плащи, зонтики. Выставлялись у дверей резиновые сапоги. Дождь обещал быть затяжным. После такого дождя природа окончательно прощается с летом. В воздухе висела ледяная морось, скучная днем, но веселеющая по вечерам, когда она начинала радужно играть вокруг фонарей. Всякая машина превратилась в поливалку, проезжала по переулку медленно, раскидывая по сторонам два водяных веера.
А тут еще в доме прорвало в двух местах трубы и жильцы целую ночь не спали, возились с тазами и ведрами, стелили у дверей своих комнат всякое тряпье. Трубы лопнули в коридоре, на нейтральной территории, но пока Юрка Батраков с полковником устраняли течь, успело нахлестать довольно.
Родионов зажег настольную лампу, закутался в одеяло. Он вдруг заметил, что дождь прекратился, отшумел и теперь только редкие крупные капли, срываясь с ветвей, бьют в жестяной подоконник. В окно видна была пустынная холодная улица. Настольная лампа уютно освещала угол. Неясные воспоминания и жалость о чем-то несбывшемся охватили его душу. В этот час пришло к нему окончательное знание о том, что жизнь его, в общем-то, прожита и молодость его прошла. И никаких впереди перспектив и благоприятных перемен.
Он вытащил сложенный листок и развернул. У верхнего края начертан был крестик, а под ним аккуратным почерком отца Серафима записан был адрес монастыря.
Глава 10
В монастыре
Рано утром, чуть свет, он вышел из вагона, осмотрелся. Хмурое утро, хмурая земля. Водокачка, бетонный куб сортира, одинокий голый тополь…
Родионов был единственным человеком, покинувшим поезд, который даже и не остановился здесь, а просто замедлил движение до скорости пешехода и теперь снова постепенно разгонялся. Последний вагон уже резво прогрохотал мимо Павла. Хвостовые огни быстро удаляясь, сближались, как будто сходились к переносице красные глаза уползающего в сизую даль чудовища.
Через полчаса Родионов ехал на автобусе по проселочной дороге, направляясь в поселок, откуда по словам его знакомых священников до монастыря было уже рукой подать. Сквозь мутную пелену осенней мглы видел он за окном унылую равнину, поля с островками чахлого кустарника, телеграфные столбы с провисшими проводами, уходящие в безотрадную даль. Местность была низменная и скучная. Время от времени автобус останавливался посреди этого безжизненного пространства, в салон поднимались две бабы с большим молочным бидоном, поругивая какого-то Буздырина, который опять запил и опять не приехал за ними на ферму.
Павел глядел на осевшие стены коровника, на его окна, забитые горбылем, и ему жалко было коров, которым предстояло здесь зимовать.
Потом, свернув в сторону и ударившись несколько раз днищем об землю на ухабах, автобус притормаживал посреди деревеньки в двадцать дворов, принимал в свои недра заспанного школьника в дождевике и резиновых сапогах, и медленно отваливал от остановки.
Молочницы громко переговаривались, от телогреек их шел парной телячий запах, и сквозь неровный, захлебывающийся вой мотора Родионов разобрал, что у одной из них свиноматка родила поросят странным числом: «Без двух — двенадцать!»
Кое-как добрались до поселка. Неширокая круглая площадь, гипсовый Ленин в скверике, фанерный почерневший щит с надписью «Шаги пятилетки».
Сутулая старушка в плюшевой поддевке и с палкой в руке стояла на другой стороне улицы, держала на поводке козу и намеревалась перейти на эту сторону.
Прошел мимо мужик с вилами, кивнул Павлу.
В огородах копались люди, стелились дымки от тлеющей ботвы.
Родионов вошел в помещение автостанции.
Отсюда, как Пашка выяснил из расписания, должен был отправляться другой автобус, местного значения, но уходил он только вечером.
В углу автостанции, закутавшись по уши в плащ-палатку сидел мужичок в зимней кроличьей шапке и настороженно с неодобрением разглядывал Павла. У ног его лежал завязанный серый мешок, и что-то в нем время от времени коротко и судорожно взбрыкивало.
Окошко кассы было закрыто.
Родионов постоял в нерешительности перед расписанием, поглядел на часы. И подумал вдруг, что никакие часы здесь, пожалуй, и не нужны, потому что время в таких местах не имеет никакого существенного значения. Что значит «без пяти, без четверти», какие-то секунды и минуты на этой эпической равнине, где застыли века, где время меряется зимами да летами. Глухая покорная обреченность в один миг овладела его душой. Он опустился на скамью, приготовившись к терпеливому и безропотному ожиданию.
Помещение автостанции было совершенно пусто. Жужжала и часто помаргивала под потолком лампа дневного света.
На стене, окрашенной казенной зеленой краской, висели какие-то древние «Правила».
Три больших окна напротив скамейки были забраны решеткой.
Но что-то едва ли не отрадное, усмиряющее душу, заключалось в самой этой безотрадности, настолько казалась она полной и совершенной, законченной в себе.
Бесчувственное оцепенение обездвижило Родионова, и так просидел он почти два часа. Кто-то пошевелился на другом конце скамейки.
— Зря сидишь! — донеслось оттуда.
Павел вздрогнул и повернул голову.
— Зря сидишь, — повторил мужичонко в плащ-палатке. — К отцу Серафиму, видать? А автобуса не будет, вот как.
— Не будет?
— Не будет автобуса. Иди пешком. Тут недалеко, километров пятнадцать. Как выйдешь за кладбище, так и ступай прямо. Может, сено будут везти наши шофера, подбросят. Хотя вряд ли… Если б ты сразу сказал, а то уехали уж все, наверно…
— Спасибо, — сказал Родионов, ничему не удивляясь и ничем не возмущаясь. — Где это кладбище?