Обнаженная натура
Шрифт:
— Паш, поди сюда! — позвал Юра странным голосом. — Дай-ка карандашик.
Родионов протянул ему шариковую ручку. Батраков засопел, чиркая какую-то фразу на полях газеты. Написал, поставил в конце три восклицательных знака, а на четвертом ручка хрустнула в его забинтованных пальцах.
«Не связывайся с ней!!!» — прочел Родионов, повернулся и медленно пошел прочь.
Глава 4
Ночные звонки
Первой мыслью Родионова было подождать и перехватить Батракова в коридоре, выяснить, отчего именно он должен «не связываться с ней», но
Как бы в ожидании надвигающейся беды и потери замерло сердце, и поселилась в нем сосущая пустота, жадный вакуум. Что-то похожее было с ним много-много лет назад, когда мать неожиданно, по какой-то случайной оказии заскочила на полчасика к нему в детдом и неискренне пообещав, что завтра обязательно заедет на обратном пути, оставила чудесный подарок — новенькое красное ружье, стреляющее пробками. И тотчас после ее ухода оцепеневшего от разлуки Пашку обступили галдящие детдомовцы, вывернули ружье из бесчувственных рук и оно пошло гулять, каждый дергал никелированный шарик затвора, пробка со звонким крепким хлопком выскакивала из ствола и повисала на короткой нити. После этого более рослый детдомовец вырывал ружье из рук стрелявшего, и оно уплывало все дальше и дальше от опомнившегося Пашки, который сам толком не успел разглядеть его и ни разу не оттянул шарик затвора. Напрасно Пашка тянул руки, пытаясь пробиться сквозь безжалостную, отпихивающую его толпу. О нем все уже забыли, досадливо отбрыкивались локтями, а потом вся стая понеслась вверх по лестнице. В последний раз мелькнуло красное ружье в цепких обезьяньих лапах Балакина и пропало за поворотом.
Перед отбоем кто-то подбросил ему на койку поруганные и растерзанные обломки, и Пашка молча и бесполезно прикладывал и прилаживал распадающиеся части. А кругом в зыбком и горячем от слез мареве с воем и визгом носились ненавистные враги, бились подушками, торжествовали. И кто-то особенно назойливый то и дело спиной наваливался на Пашку, отбиваясь от наседающих неприятелей, вскакивал, уклонялся, и тогда Пашка получал удар по голове. Но он не оглядывался, сидел в полном бесчувствии, с бессмысленной настырностью приставляя раскуроченный ствол к остаткам красного приклада.
Родионов размотал длинный провод и перенес телефонный аппарат в свою комнату. Время приближалось к пяти. Он сидел на диване с напряженными мышцами, выпрямив спину, следил за секундной стрелкой и косился на телефон, который казалось, тикал, как часовой механизм бомбы.
Мысли его были отрывисты и смутны, припомнилась ни с того ни с сего давняя история, когда он, поддавшись мгновенному искушению, похитил из отдела кадров чью-то неосторожно оставленную китайскую авторучку и вынес ее в боковом кармане плаща. И в тот же день в переполненном троллейбусе она хрустнула в кармане и истекла черной кровью. А он, глядя на испорченный плащ, ничуть не удивился, потому что ожидал чего-нибудь в этом роде, какого-нибудь соразмерного преступлению возмездия…
Ровно в пять телефон взорвался и Родионов, не заметив как в его руках оказалась телефонная трубка, крикнул:
— Алло! Слушаю…
—
— Ошибаетесь. — с неприязнью ответил Родионов.
Он поднялся с дивана и принялся ходить по комнате, изредка поглядывая на черный телефонный аппарат. Потом он смотрел на часы и чем дальше уходила от роковой и битой цифры пять часовая стрелка, тем легче и раскованней становилось у него на сердце. Еще один козырь был у него в запасе — семерка.
«Пятерка, семерка, туз…» — бубнил Родионов, расхаживая из угла в угол.
В шесть заглянул Кузьма Захарьевич, облаченный в просторные новенькие трусы и синюю футболку.
— Кросс. Отмена! — отрывисто крикнул Павел. — Звонок!.. Жду.
— Понимаю. Ферштейн! — так же лаконично откликнулся Кузьма Захарьевич. — Завтра?..
— Хорошо. Гут! — согласился Родионов, выпроваживая полковника. — Удачного бега, Кузьма Захарьевич! — пожелал он вдогонку и, не разобрав ответа, кинулся к ожившему телефону.
— Це ж отдил кадрив! Га? — домогался упрямый ослиный голос.
— Пока ты там гакаешь, кретин, москаль жрет твое сало! — грубо оборвал его Родионов и шмякнул трубку.
По мере приближения часовой стрелки к цифре семь напряжение снова стало нарастать, тем более, что телефон звонил теперь почти беспрерывно, так что Павел устал уже повторять свое «ошиблись» на вопросы об аптеке, сберкассе, булочной… Голоса извинялись или, злобно чертыхнувшись, пропадали в темных лабиринтах, в дебрях перепутавшихся телефонных сетей.
— Дэвушка, когда прибудет двадцать шэстой из Баку? Семнадцатый вагон…
— Никогда, — мрачно сказал Родионов. — Никогда к нам больше не прибудет семнадцатый вагон. Число жертв уточняется…
По-видимому, что-то произошло на телефонной станции. Может быть она уже давно пробивается к нему, но чей-нибудь отвратительный грубый голос хрипит ей, что она ошиблась, что такого здесь нет, не было и никогда не будет… И она, измучившись, навеки отходит от телефонного аппарата.
Перемогая время, Родионов протомился до двенадцати, до той последней черты приличия, заступить за которую мог разве что невнимательный ко времени пьяница, простодушно полагающий, что весь мир так же весел и открыт для дружеского разговора, как и он сам в эту праздничную минуту бытия.
Двенадцать пробило из комнаты полковника и наступила уже окончательная тишина. Это была качественно иная тишина, не дневная, а полунощная, полная мистического напряжения, загадочных тихих вздохов, потрескиваний, невнятного шелеста и дуновений.
Ждать дальше не было смысла.
Установив телефон на стуле подле дивана, Родионов безуспешно пытался заснуть. Между тем он знал самый верный способ засыпания и всегда мог в течение трех минут заснуть в любых условиях. Нужно было просто ни о чем не думать. Этому научиться на первых порах невероятно трудно — изгнать из головы всякую мысль и образ. Обрывки их так и лезли, важно было не дать им разрастись, пустить корни и отпрыски, тут же глушить и корчевать их, при этом стараясь не думать о том, что не надо думать… В таких борениях мозг уставал и сдавался очень скоро, сознание угасало и наступал сон. Наутро он мог только вспомнить, что уснул быстро, неприметно растворившись в нигде.