Обнаженная. История Эмманюэль

Кристель Сильвия

Я возмущена. Если бы Артур не вошел, если бы Бен был где-то рядом, я взяла бы в руки этот комочек плоти и бросила бы мертворожденное дитя в лицо его отцу. Поневоле одумается, увидев, сколько разрушения принес. Да, я бы это сделала.

Все взяла на себя Марианна — она ведет меня в больницу. Говорит, надо пройти обследование, чтобы выжить. Потеря крови, возможно, опасна. Марианна ставит в известность Бена. Но у него завершаются съемки, он устраивает коллегам прощальную вечеринку, увы и ах, он не сможет быть с нами.

Два дня я провела в больнице, Марианна оставалась со мной.

Потом я вернулась в квартиру, привела в порядок свои дела

и дела сына и преспокойно уехала в Париж.

Через несколько дней приехал Бен. Он умолял меня увидеться. Умолял ехать с ним в Лондон, простить его в последний раз, ссылался на обычное актерское легкомыслие. Актер убил в нем мужчину. Каждое слово донельзя весомо — и при этом все фальшивы. У меня кружится голова. Все почти кончено, и, кажется, рождается жалость. Я сопротивляюсь. Пусть красивый актер сыграет другие роли. Я медленно, с силой аплодирую этому мастерскому лицедейству. С безучастным лицом, онемевшая, еще в тоске. Я требую, чтобы он сейчас же ушел.

Когда дверь за Беном захлопнулась, а испытала облегчение. Еще раз простить его означало утратить последние остатки уважения к себе. Мне удалось сохранить этот маленький отмирающий росточек, который еще может когда-нибудь зазеленеть.

Всего два месяца прошло, и вот я снова у врача. Я его удивила. Дела с печенью улучшились.

Выкидыш стал для меня страшным ударом. Никогда больше я бы не хотела пережить такое. Желание снова стать матерью ушло безвозвратно. Мне больше нельзя иметь детей. Внезапно я решаюсь сделать операцию — перевязку маточных труб. Такую обычно делают проституткам или многодетным матерям. Мать и сестра одобряют меня. Они говорят, что не смогут воспитать других детей. Меня оперируют в Лос-Анджелесе, рядом Марианна. Когда мы выходим из клиники, я прошу ее оставить меня одну. Я долго шагаю в направлении Беверли-Хиллс. На мне огромные черные очки, это модно. Они скрывают легкую печаль, которая уже не исчезнет с моего лица. Богиню любви стерилизовали.

Я переезжаю, меняю обстановку.

Холл высотного дома облицован розовым мрамором с красными прожилками, тут плитки редкой горной породы и два зеркала, смотрящие друг в друга и посылающие отражения солнца в бесконечность. Небо сияет, воздух теплый, я иду домой, в новую квартиру в Вест-Голливуд — шикарном квартале Лос-Анджелеса. Портье открывает дверь и приветствует меня. Он уже знает меня, я его любимица. Ему хочется поболтать, этот портье — как настоящая консьержка. Иногда мне нравится слушать его веселые истории, тихие сплетни о знаменитостях, обитающих в этих роскошных меблированных комнатах. Я делаю вид, что выше всех пересудов, да и времени вечно не хватает, и все-таки я люблю его анекдоты, в этих россказнях ясно высвечивается суть человеческая. Во мне еще жива любопытная дочка владельца отеля, вечно заглядывающая за закрытые двери, чтобы подсмотреть, что там прячут люди, эти лощеные господа, после которых остаются смятые, покрытые пятнами простыни.

Послав портье извиняющуюся улыбку, я юркаю в лифт. Еще некоторое время жду, пока машина спустится за мной на нижний этаж. Сзади кто-то решительно распахивает дверь.

— Здравствуйте, мисс…

Портье подает даме руку, ногой удерживая дверь, которая вот-вот закроется.

— Нечего, нечего! Вы слишком любезны. Держитесь прямей!

И дама хлопает себя рукой по бедру.

— У меня есть две ноги и голова. И пока у меня есть голова, моими несчастными ногами буду командовать я сама!

Я узнаю этот хриплый, почти одряхлевший голос. Дикция лучше некуда, произношение четкое.

Старая, истощенная, прямая как палка дама карабкается по трем широким ступеням к лифту, тяжело дыша, бранясь и кляня собственную немощь, держась одной рукой за медные перила, а в другой таща лакированную сумочку.

Стоя в лифте, я почтительно придерживаю

пальцем двери, чтобы они не закрылись.

Дама входит, с удивлением смотрит на меня и сразу отворачивается.

Портье рассказывал мне, что она садится в лифт только в том случае, если он пуст. Наверное, она не заметила меня, а потом просто не решилась выйти из лифта.

Дама прилипает к зеркалу, гримасничая и двигая губами то вверх, то вниз, то вширь. С силой трет нижнюю челюсть, до гладкости распрямляя морщины вокруг губ, потом пальцем исправляет неправильный контур, обведенный помадой, стирая оставшийся на щеке пурпурный след. Очки с толстыми дымчатыми стеклами соскальзывают с ее переносицы, и дама, почти касаясь зеркала носом, огромными глазами проверяет, там ли теперь помада, где ей полагается быть. Потом бросает раздраженный взгляд на любопытную дылду, стоящую рядом, и снова принимает невозмутимый вид, держась с безупречным достоинством. Кажется, она сейчас замрет, застынет восковой куклой. Замкнутое пространство лифта наполняется знакомым ароматом алкоголя пополам со сладким благоуханием женщины, сильной и уникальной.

— Последний этаж, шестой, пожалуйста! В пентхаус (это просторная квартира на последнем этаже)!

В каждом ее движении читается бешенство, то усталое, но полное жизни бешенство, которое мгновенно электризует ее руки и лицо и так же быстро спадает. Хрупкая маленькая дама то и дело поглядывает на свой проржавевший силуэт, по ее лицу пробегает тень гримасы. С сардонической ухмылкой она поправляет костюм от «Шанель» и приглаживает темный парик, уложенный на редкость искусно. Она элегантна, уверена в себе, напряжена и вечно спешит. Конечно, я ее знаю. Ее знают все — в этом доме и в целом мире. Ее маленькое сильное тело заполняет собой все. Она — великанша, чудовище. Воздух и сама жизнь вокруг нее вспениваются, разряжаются, электризуются. Неужели она не проронит ни слова? А вдруг она начнет кричать, жалуясь, что лифт едет слишком медленно, что она обо мне спрашивала, что я только обнаженная кинозвезда? Я разнервничалась. Стою и не смею пошевелиться. Она чувствует это, поворачивает голову в мою сторону, не глядит прямо, ей весело смотреть на глупую молодость. Я наблюдаю за ней. Вот уголки ее глаз, корни синтетических волос, на длинных и тяжелых ресницах тушь — как у молодой девицы, ногти ядовито-красные, хорошо гармонирующие с цветом помады. Надвинутая на затылок шляпка великолепна, ткань чесаная, блестящая. Все очень ухоженное. Лифт едет вверх с легким скрежетом добротно смазанного железа. Он современный и движется без рывков. Мигают номера этажей, красный сигнал приближается к отметке «пентхаус». Внизу не стихает пианино Мишеля Полнарефф, и дама, топнув ногой, испускает вздох:

— Когда же он наконец закончит! Хватит, Французик!

Простодушно рассмеявшись, словно взяв коротенькую передышку, она тут же осматривает себя в зеркале и вытягивает губы, заново исправляя маленький ущерб, нанесенный накрашенным губам ее нервной речью.

Я пропускаю свой второй этаж и, затаив дыхание, следую за ней. Прибыв на последний этаж, дама оборачивается ко мне, весело улыбается, потом опять выпрямляется и сухо здоровается. Из лифта она выходит точным и выверенным шагом, как раз в тот момент, когда двери уже совсем открылись. А у квартиры ее уже ожидает, покорно наклонив голову, женщина, готовая услужить и поддержать.

— Довольно! Обе мои ноги и голова на месте! Не вы! Доротея! Вы ни на что не годитесь! Когда я вышла от парикмахера, меня никто не ждал, и пришлось брать такси!

— Но, мисс Дэвис, шофер вас повсюду искал…

— Этот шофер ни на что не годится, меня нетрудно найти, я единственная морщинистая старуха на весь Голливуд!

— Вы не морщинистая, мисс Дэвис, вы выразительная…

— Хватит! Доротея! Stop it!

И двери лифта закрывают от меня миф, целую планету, сияющую в галактике по имени Голливуд, — женщину, которую сожрало ее собственное мастерство. Она сгорела, одинокая и таинственная.