Обноженный
Шрифт:
Русская курносость — от хантов с их мансами. И с разными их родственниками. И не только курносость. В моё время так и говорили: Хохлы-Мансийский и Ямало-Донецкий национальные округа — всенародное достояние России.
Ну и фиг с ним: по-русски понимает, ещё бы и дело делал.
— Сапоги-то тачать умеешь?
— Да я…! Я такие…! Сам посадник в моих…! Сафьяновые! С носами! Аж под колено! А каблук…! Во такой! Да у меня головка — без подошвы ходить можно, права щека с левой поверх стельги целуются!
Слава богу, хоть один попался, у которого «головка — ходить
«Под колено» — это не про голенище. Обувь тут делают с носами такой длины, что их приходится подвязывать под коленом. Это здесь модно, типа — «круто!».
— Всё забыть. Начинать придётся с мездры.
— Не! Ты чё?! Я сапожник, а не кожемяка!
— Станешь. Или кого-нибудь из моих на кожемяку выучишь. И сапоги мне нужны другие — кирзовые. И много: сотню пар — не меньше. Что, мастер, как задумался — так и вошки кусать перестали? Но помыться всё равно надо. Иди.
Масса попаданского народа, вляпываясь в самые разные места и времена, совершенно игнорируют обувной аспект мира «вляпа». А аспект этот — временами весьма непривычен.
Про оттопыренный большой палец ноги древних греков я уже вспоминал. Оттопыренный из-за конструкции древнегреческих сандалий. Можно вспомнить об испанских-французских-прусских… ботфортах, которые натирали бёдра, хлопали отворотами голенищ при ходьбе и не позволяли преклонить колени в церкви.
Все эти как-бы «мелочи мелкие» влияют на поведение, от умения их носить — зависит отношение к вам окружающих, успех вашего прогрессизма. Да и, порой, сама жизнь.
— А что тут за верёвочки?
— Это шнурки.
— А чего, липучек нету?
— Нету, шнурки завязывай.
Через пять минут юноша наступил на развязавшийся шнурок. И упал на юную даму… публично освобождая её от одежды… В другую эпоху за такое могли бы сразу на шпаги поднять.
Тема… больная. В декабре-январе 1944-45 американцы потеряли 12 тысяч человек по ревматизму — солдаты не умели сушить обувь и ухаживать за ней. Многие остались инвалидами на всю жизнь. А мне надо одеть своих ребятишек прилично — без подстав по грибку и ревматизму.
Обычный здесь сапог — калига — слабоват сверху и в пятке, короток — до половины голени, переплёты ремешков доходят до колен. Насчёт «периода приведения в боеготовое состояние» при использовании «переплётов ремешков» — объяснять?
И ещё один, социальный оттенок. В «Святой Руси» в сапогах ходят вятшие, ещё — дальние путники и обеспеченные горожане. Крестьяне — только в лаптях или босиком.
Американские генералы во Второй мировой предпочитали солдат из южан:
— Эти парни из Алабамы лучше дерутся, каждый стоят трёх-четырёх северян. Потому что южане впервые в жизни надели ботинки — в армии.
Обувка — как награда… Поднимать боевой дух раздачей свежих кирзовых гавнодавов… Непривычно. Но — надо сделать.
— Так. А остальные кто?
Половину саней занимала толпа детей. От 4–5 лет до 10–12. Нет отроков, мало девочек. Куча малышей, замотанных в драное тряпьё, со здоровенными, на худых лицах, глазами.
— Дык… ты ж велел… ежели задарма… Ну… эти сами проситься пришли, тех вон родители привели. Упрашивали, чтобы взяли. Ну, а чего ежели даром? Кормом мы их не баловали. Да… Семеро померли, двое сбежали. Их потом при дороге нашли — волками объеденными.
Хохрякович оторвался от умилительного созерцания подошедшей Домны и нервно оправдывался.
— Нахрена они тебе, боярич? Клей с них варить будешь, что ли? Гы-гы-гы…
Маленькие лица. Разные. Одинаково прозрачные от голода, белые с просинью. Испуганные, отупевшие, смирившиеся. У двоих текут слёзы. Просто текут: это — не от горя, это — от слабости.
— А с кормом — никакого убытку: мы тама двоим в первый же день дали хлеба от пуза. Дык они к утру померли. Ну, с голодухи-то кишки позаворачивалися.
Помню. Каждый раз, когда в детский дом приходил транспорт с детьми из блокадного Ленинграда, подымали весь персонал — дежурить ночью по спальням. Но прибывшие всё равно находили хлеб и к утру двое-трое умирали. Моя бабушка очень не любила об этом вспоминать — один мальчишка умер в её дежурство.
Карамзин, упоминая нынешний новгородский случай в истории «Святой Руси», цитирует фразу из летописи: о трупах, лежащих неубранными на улицах заснеженного города. И удивляется: мор был в одном Новгороде. В других землях морового поветрия не было. Так не было в этот год чумы! Просто ударили заморозки. И рожь — вымерзла. Но Карамзин не различает эффекты эпидемии и голодовки — нет опыта Ленинградской блокады периода января-февраля 1942.
Две сотни маленьких детей у меня в деревне… Доигрался.
Будущее «Святой Руси»… «Россия молодая»… «Молодым везде у нас дорога…». Через 76 лет их внуки смогут встать на пути ордынских полчищ… Или — не смогут. Потому что их дедушки и бабушки — умрут от голода.
«Но ты жертвою подлости стала Тех, кто предал тебя и продал».Здесь конкретные «те» — добрые русские люди, родители этих детей. Одних детей — просто предали, выкинули из домов, семей, из их мира, из их жизни. Выкинули — в лапы «Зверя Лютого». Других — «предали и продали» — за горсть конского овса, за куль ржаной мякины.
Ещё в «тех» — «соль земли русской», символ свободы и демократии в русской истории — 30–40 новгородских боярских родов. Исконно-посконных, ещё — до-Рюриковых. Они придержали хлеб у себя в амбарах. «На всех — не напасёшься». Но почему «не напаслись»? Почему не был создан общегородской хлебный НЗ? Ведь голодовки на «Святой Руси» — регулярны и предсказуемы. Это же не уникальный сон фараона Египетского с семью тощими и семью тучными коровами, разгаданный Иосифом Прекрасным.
В «тех» — и монастыри с новгородским епископом во главе. «Господь послал кару небесную за грехи ваши!». А может — вы плохо молились? И почему «в годину несчастия народного» в епархии лежат мешки с белой пшеничной мукой? Как бывало в СССР во время послевоенных голодных лет. Просфоры печь? А они нужны? Мёртвые — их кушать не придут.