Обноженный

Бирюк В.

Забавно: чтобы кого-то предать, нужно быть ему — своим, что бы что-нибудь продать — нужно этим владеть. Чтобы предать и продать «Святорусскую нашу землю» нужно быть русским человеком. «Подлость» — возможна только от своего. Как «предали и продали» этих детей — их «родненькие батюшки и матушки».

И что теперь делать? Как, кто, чем, куда…? Куда — понятно. С этого и начнём.

— Меньшак, забирай детишек — и в баню. Потаня — собери баб. Детей помыть и осмотреть. Марану — сюда. Домна — свари жидкого.

— Вань, ты меня

учить будешь, как из голодовки детей выводить?

И правда — здесь каждый взрослый это знает. С обеих сторон. Неоднократно на личном опыте.

— Эта… Погодь, боярич, сщас возчики сходят, попарятся. Мужи-то с дороги, с устатку. Апосля и эти мелкие.

Какой-то из старших возчиков указывает на нарушение обычаев. Обычно протопленная баня — очень горячая. Первыми моются мужчины, потом, когда жар спадёт — женщины и дети. Но у меня баня греется непрерывно — разницы нет. А есть… как бы это литературно… крайняя форма раздражения. На всех. На всю эту страну. И на всю систему в целом…

— Ты сильно торопишься?

— Ну. Помыться бы да за стол да в постель…

— Могу указать короткий путь. Прямо на кладбище. У меня пара могилок всегда загодя вырытыми стоят.

Возчик открывает рот… счас он сопляку лысому… но ловит движение «трёх торговых богатырей» — они дружно отодвигаются. Типа: «нас тут и рядом не стояло». Обводит глазами двор… Алу уже втолковывает какому-то парнишке из приезжих:

— У ангелов за спиной крылья лебединые, у чертей — нетопыриные, а у нашего, у «Зверя Лютого» — ножи невиданные. Он же не по небу летит — по земле бежит. Потому — не окрылённый, а об-ноженный. Сверху-то — чего и не разглядеть. А тута — во всякую щёлку, во всякую норку, под любой ракитов куст… Счас он свои ножики-то ка-ак…

А за спиной я слышу Домну:

— Меньшак, ежели ты опять начнёшь в бане руки распускать или ещё чего у тебя выросло…

— И чего?

— Того. Я тя… как боярич Фильку.

— Ха! У тя железки с искрой божьей нет!

— И чего? Дурень ты — у меня мясокрутка бояричева есть. Вот ею и накручу фаршу. Из твоего… этого самого.

Да уж, репутация — великая вещь. И ведь ни слова неправды не сказали! Но по совокупности… Возчик неуверенно стягивает шапку, кланяется, не поворачиваясь ко мне спиной, отступает к обозу.

Призыв к гуманному поведению главного банщика под угрозой применения мясорубки по гениталиям? — Непривычно. Но у Домны — убедительно.

Кстати, надо будет Ноготку рассказать: мясорубку он ещё в своём профессиональном поле не использовал. А возможности шнека по причинению острых ощущений… У кого палец туда попадал — меня поймёт.

Народ рассасывается, Домна уверенно шагает в поварню, реденькая цепочка маленьких замотанных фигур по двое-трое тянется за Меньшаком. Мужики разгружают сани, возчики распрягают лошадей. Десяток пудов моего овса умолотят за сегодня — только так. И втрое — с собой утащат.

Две сотни новгородских сирот были для меня примером нищеты, прежде невиданной. Местные «кусочники» казались против них богатеями. Смоленские нищие были профессиональными попрошайками, черниговские беженцы шли семьями. Все имели какое-то имущество, окружение — «свой мир», в котором «хоть кое-как, но прокормишься». Привезённые сироты не имели ничего. Ни хлеба, ни навыка, ни майна, ни общины, ни семьи, ни родины. Собственные родители «предали и продали». На чужбину.

Прежде я считал, что нормальный здоровый человек с голоду умереть не может. Среди людей — можно попросить, заработать, украсть, отнять… В лесу — всегда есть что-то живое, что можно убить и съесть.

Но малые дети… Изгнанные из голодающего города, они могут только умереть.

Уяснив себе, что сей случай хоть и не есть явление ежедневное и повсеместное, но на «Святой Руси» — довольно обычное, озаботился я применением сего, по прежней моей жизни невиданного, к пользе своей.

Вот так, девочка, и ещё один камень лёг. Краеугольный камень в основу Всеволожска.

Над ухом, в спину ушедшей Домны, раздаётся восхищённый голос одного из купчиков:

— Какая женщина! Пресвятая Богородица! Вот это баба! А ты — дурень! Такое богачество упустить!

— Ничё! Прежняя любовь не гниёт. Пальцем поманю — прибежит.

— Слышь, а как она в постели-то?

— Она-то? Она в постели… помещается.

Хвастливый голос Хохряковича очень раздражает. Он от экскурсии в Новгород так сильно поглупел, или всегда дурнем был?

— А, эта… чуть не забыл. Грамотка тебе от Николая, боярич. Он с человеком передал, в Дорогобуже повстречались.

Довольно длинное витиеватое перечисление достижений моего главного приказчика на ниве купли-продажи, упрёки Терентию, обиды на родню и цеховых старост, поминание всех подходящих святых, длинный перечень приветов и поклонов. И короткая фраза в конце: «… а покойного брата покойного кречетника сыновья в суд пошли — хотят Аннушкино подворье в Смоленске отсудить…».

Бздынь.

Печалька…

Отдавать своё… ну, это вряд ли. Уверенности, что Николай и Терентий смогут отстоять мои интересы в княжеском суде… опять же — вряд ли. Надо идти самому. Как… не вовремя!

Обсуждение с Акимом подтвердило мои мысли.

Аким сразу начал пускать пар из ушей:

— Сейчас пойду…! Там их всех…!

Потом малость одумался:

— Выходит, Ваня, тебе идти. Сам-то я ныне… не здоров. Да и толку от меня там…

Не фига себе! Аким Рябина — гордыню свою умерил! Видать, сильно я его своими блочными да заспинными…