Оборотень

1

Меня зовут Жерар де Мён. Мне шестьдесят восемь лет, но я до сих пор крепко сижу в седле и люблю свою милую Элен. Наши дети выросли. Они подарили нам много внуков, и мы часто принимаем их у себя, в нашем старом поместье. В такие моменты счастье переполняет наши с Элен сердца, и мы готовы на всё ради этих маленьких эгоистов. Но речь сейчас пойдёт не о них.

То, о чём я хочу рассказать, случилось очень давно, когда мы с Элен были ещё молоды. Прошло почти сорок лет, а я до сих пор не могу вспоминать о произошедших тогда событиях без содрогания и трепета. Мы с Элен никогда не говорим об этом, но я знаю – она испытывает те же чувства, что и я.

Большинство участников описываемых мной событий давно уже покинули этот мир. Остались только мы, с моей милой Элен, да Жиль – мой верный и преданный слуга. Сейчас ему чуть больше пятидесяти. Из проворного и отважного мальчишки он превратился в тучного мужчину, отца большого семейства. Он любит поесть и выпить вина, и я частенько встречаю его в трактире в компании таких же, как и он завсегдатаев и гуляк. Но в каком бы состоянии, ни был Жиль, он никогда, ни единым словом не обмолвится о том, что произошло с нами всеми тогда, в дни нашей далёкой молодости.

Я не знаю, когда придёт мой час, и я успокоюсь на веки. Потому спешу сейчас же поведать обо всём, что произошло с нами тогда. Может быть, это неуверенность и сомнения в собственной правоте гложут меня, или вина за содеянное до сих пор тревожит моё сердце – я не знаю. Но, так это или нет, я не хочу, чтобы история, рассказанная мной, выглядела, как исповедь. Нет. Я не жалею ни о чём, и не считаю себя обязанным оправдываться за всё, что сделал тогда, ибо я действовал под давлением обстоятельств. Прав я был или нет – судить не мне.

Итак, с вашего позволения, я начну.

2

Мы были молоды и сердца наши пылали отвагой. Ветер свободы бил в наши лица и развевал наши волосы. Мы летели навстречу славе на взмыленных конях с криками: «Да здравствует свобода и республика! Да здравствует революция!». Мы были солдатами великой и непобедимой армии. Мы славили императора и несли эту славу на кончиках наших сабель и штыков. Мы освободили Европу от гнёта монархии и были счастливы этим. Мы несли свободу.

Я был тогда храбрым драгуном его императорского величества Наполеона Бонапарта Первого.

Но Русский поход оказался для нас тем кувшином холодной воды, который отрезвляет опьяневшего, от нахлынувшего вдруг чувства свободы, гуляку. Здесь мы познали позор поражения. Император бросил нас и бежал в Париж, а мы, вынужденные пробиваться с боями к Березине, умирали от голода и стужи среди заснеженных полей России. Немногие тогда вернулись домой, а на мою долю выпало познать позор плена.

Три долгих года я прожил в имении русского графа, и от смерти меня спасло лишь то, что граф был большим поклонником Наполеона. Я учил его сына французскому языку и фехтованию на саблях. Я жил среди них и многое понял. Граф оказался столь благородным человеком, что отпустил меня, как только убавили пыл, гонители всего, связанного с именем Наполеона. Он снабдил меня деньгами, всем, что было нужно в дороге, и проводил с богом.

Утром шестнадцатого июля тысяча восемьсот пятнадцатого года, миновав Шампань, я въехал в Париж.

Подрагивая кожей, серая в яблоках кобыла шла подо мной умеренной рысью. С левого бока позвякивала сабля. За широким поясом затаились пистолеты. На мне был серый дорожный сюртук, белые лосины, треуголка и кожаные до колен сапоги на толстой подошве. Я крепко сидел в седле и уверенно правил лошадью, сжимая узду узловатыми коричневыми от загара пальцами.

Любой встречный понял бы с первого взгляда, что в дороге я провёл не один день.

Моё лицо не утратило благородных черт. Мне было двадцать семь лет. Чёрными, как ночь, глазами я смело смотрел в глаза каждому, кто встречался мне на пути. Это говорило о том, как безудержно отважен, смел и решителен я был тогда. Война и плен закалили мою волю. Упрямо сомкнутые губы. Прямой нос. Широкий с ямочкой подбородок и запавшие, обтянутые коричневой, как и пальцы, кожей скулы. Мою левую щёку пересекал косой узкий шрам, оставленный мне на память под Бородином русской саблей.

Спустя три долгих-долгих года я возвращался домой и желал только одного – покоя.

Подковы звонко били о мостовую. По сторонам проплывали знакомые кварталы. Вот за тем поворотом улица разделится надвое. Потом будет небольшая площадь. Ещё четыре квартала и я дома. Что ждёт меня там? Мама как всегда нарежет хлеб с сыром и холодное мясо. Отец поставит вино. Мы усядемся за стол, поедим и выпьем вина, будто ничего и не было. Не было войны, горя и крови. Не было трёх лет плена. А потом я, как в детстве, соберу пальцем сырные крошки с широкого блюда и уйду к себе. Я лягу в постель, полной грудью вдохну родной моему сердцу запах хрустящих наволочек и усну. И буду спать целую вечность. Спать, пока не забудется этот ад, под названием «Русский поход».

Третий, четвёртый квартал. Показался угол дома. Моё сердце стучало, как во время кавалерийской атаки. К лицу прихлынула кровь. У подъезда, как всегда, должна стоять карета, с вензелем на дверцах. Но нет. Кареты нет. Наверное…. Может быть…. Распахнулась дверь. Цилиндр, трость. Нет, это не отец. Но кто это? Снова распахивается дверь. Ещё раз и ещё. Кто эти люди? Почему они входят в мой дом, покидают его и снова входят? А за ними приходят другие.

Я остановил лошадь.

– Мсье, простите. – Человек прошёл мимо, даже не подняв головы. Парижане всегда парижане. Они спешат по делам, не замечая ничего вокруг.

Я спешился и с минуту стоял с тревогой в сердце, пытаясь унять дрожь в коленях. Сердце ухало в груди тяжёлой мортирой. Еле сдерживая участившееся дыхание, я оставил лошадь у привязи, и дрожащей рукой коснулся дверной рукояти. В этот момент дверь распахнулась, выпуская очередного посетителя. Мы едва не столкнулись. Он был незнаком мне.

«Что происходит?»

– Простите, мсье.

– И вы простите.

Я вошёл внутрь. Всё не так. Те же стены, но они не пахнут домом, как раньше. Всюду шум, беготня и разговоры. Снуют люди. По одному, парами, группами. Затаив дыхание я медленно поднялся по ступеням вверх. Дверь в гостиную. Вхожу. И здесь полно народа. В дальнем конце особенное движение и толчея. Я направляюсь туда, ничего не понимая. Впереди длинный стол, накрытый зелёным сукном. Бумаги. Стол окружён людьми. Я протискиваюсь вперёд и встаю у края стола. Я хочу знать, что происходит в моём доме. Над столом нависает фигура в чёрном сюртуке. Знакомая мне с детства фигура пожилого человека. Седые волосы разбросаны по иссохшим плечам. На полном лице румянец. Он сосредоточенно перебирает бумаги, в поисках необходимой. Быстро мелькают короткие пожелтевшие пальцы. Наконец бумага найдена. Человек выпрямляет спину. Наши глаза встречаются.