Оборотень

Сандемусе Аксель

Круглые деревянные шашки были толщиной в три сантиметра. Когда-то они были двух цветов, но от многолетнего употребления краска с них почти стерлась. Поэтому Эрлинг воткнул в половину шашек блестящие чертежные кнопки. Он взял монетку, лежавшую в коробке, — это был швейцарский франк — и подбросил ее к потолку.

— Сегодня игру начинаю я, — пробормотал он.

Воображаемый противник проиграл, как проигрывал всегда. Еще один раз абсолютная честность потерпела поражение. Эрлинг откинулся на спинку стула и как обычно стал размышлять об игре. По своему обыкновению, он выпил и виски Воображаемого противника. Поражение Воображаемого противника было полным и безоговорочным, и тут не имело значения, как ты играл и насколько был честен по отношению к нему. Проиграть партию Воображаемому противнику, не прибегая к уловкам, так же невозможно, как играть в чехарду с самим собой или плюнуть в Господа Бога, если ты не из тех, кому сам черт не брат. Право и долг одержать победу всегда будут на твоей

стороне. И ты выиграешь эту партию вопреки всем своим усилиям, доброй воле (не говоря уже о свободе воли!) и стремлению быть честным. Может, ты сразу и не обнаружишь, где сжульничал и сделал за Воображаемого противника ход, которого сам он никогда бы не сделал, но независимо от этого в глубине сердца ты знаешь, что обманул его. Найти формулу квадратуры круга, сконструировать перпетуум-мобиле, проиграть Воображаемому противнику, увидеть привидение среди бела дня, испугать отца своего дедушки, признаться абсолютно во всем любимой женщине — все это одинаково невозможно. Тот, кто возглавил Оксфордское движение, сыграл однажды с Воображаемым противником и обнаружил в нем ловкого биржевого маклера, посоветовавшего ему избавиться от некоторых сомнительных ценных бумаг. Боже милостивый, как нам обрести смирение ума, если ты караешь богохульников только на страницах Библии, а в жизни позволяешь им использовать себя как умелого биржевого маклера, который в качестве редактора отвечает на письма читателей? Научи меня проигрывать Воображаемому противнику, чтобы когда-нибудь в будущем я — когда-нибудь, когда-нибудь — отдал человеку то, что принадлежит ему по праву.

Та женщина, что Ты мне дал…

Проспав два часа беспокойным сном, Эрлинг позвонил в Венхауг. Ему ответила Фелисия. Конечно, он может приехать. Он сказал, что постарается попасть на поезд, который идет из Драм-мена в два часа пополудни, она ответила что-то ничего не значащее. Ему было приятно слышать ее голос. Скорей всего, встречать его приедет Ян, они его ждут!

Эрлинг позвонил шоферу такси Кристиансену и собрал вещи. Шел дождь, день был серый и унылый. Сегодня Эрлингу не хватало солнца, яркого солнца. Хорошо, что люди, подобные Турвалду Эрье, не понимают, как неприятно одно их появление; к счастью, они слишком глупы для этого, иначе они осаждали бы его дом днем и ночью. Как бы там ни было, я теперь несколько дней поживу у Фелисии и Яна.

Перед отъездом он тщательно проверил, надежно ли заперта дверь. И уже в такси сообразил, что, проверяя дверь, думал о Турвалде Эрье. Успокоился он, только когда такси выехало на Драмменское шоссе и прибавило ходу. Дождь стучал по стеклам. Его шум подсказал Эрлингу, что надо поехать на этом такси прямо в Венхауг. Ехать в машине, погрузившись в раздумья, а не на поезде, который к тому же может оказаться переполненным…

Он наклонился вперед:

— Послушай, Кристиансен, может, отвезешь меня прямо в Венхауг? Дорогу ты знаешь.

Кристиансена обрадовало такое предложение, но он должен был позвонить и предупредить жену, чтобы она говорила клиентам, что он уехал надолго.

— Прекрасно, попроси тогда ее позвонить в Венхауг и предупредить, что я приеду прямо туда, тогда мы не будем тратить времени на лишний звонок.

Эрлинг вырвал из блокнота листок и написал на нем номер телефона и сообщение: Эрлинг Вик просил передать вам, что он приедет на такси прямо в Венхауг.

Он отдал листок Кристиансену. Такси остановилось у первой же сельской лавки, и Кристиансен позвонил домой. Эрлинг испытал такое облегчение, что даже засмеялся. Потом он достал книгу, которую взял, чтобы читать в поезде, но засмотрелся на дождь. Он опять с чувством удовлетворения думал о своей жизни. Правда, с деньгами у него иногда бывает туго, но это его не тревожило. У него никогда не было желания ни сорить деньгами, ни копить их. Все хорошо, пока он может содержать дом и прилично одеваться, он не любил выделяться среди других излишней элегантностью или небрежностью своего костюма. Отношения с детьми у него были хорошие, хотя они и отдалились от него. Эллен, которая еще в Швеции снова вышла замуж, жила теперь где-то в Вестланде, о ней он никогда не слышал. Когда они разошлись, ей было двадцать шесть, ему — сорок один. А сейчас ей сорок один, подумал он, она, как и Фелисия, почти на семнадцать лет моложе меня. Если женщина намного моложе мужчины, она всегда будет казаться ему молодой. Единственное, что осталось от нашего брака, думал он, улыбаясь своим мыслям, это то, что я почти каждый день, неизвестно почему, вспоминаю эти цифры. Наш брак нельзя было назвать удачным. Браки, которые распались в Швеции оттого, что в Норвегии шла война, и не заслуживали того, чтобы они сохранились.

Мысли Эрлинга, опережая его, летели в Венхауг. Он, как мог, сопротивлялся этому. Уже много лет все его ожидания обычно плохо кончались. И тогда все остальное бледнело, растворялось, теряло силу. Он мог строить любые планы на будущее, но ожидания — все, что можно было назвать ожиданиями, — следовало гнать от себя подальше, не пускать в свою жизнь. Ожидания искажают картину действительности. Вот уже пятьдесят восемь лет Эрлинг, как мог, душил в себе этого паразита и убийцу своей будущей

радости. И весьма преуспел в этом. Он редко представлял себе, как, например, будет происходить то или другое событие, — это удел юности, думал он и заставлял свои мысли вырываться из этого заколдованного круга. Нельзя сказать, что Фелисия вообще не присутствовала в его мыслях, но это были только воспоминания о ней. Прошлое как будто становилось шире, но будущее от этого не страдало. В юности эротические фантазии гонят своих рабов по глухим дорогам в сумрачные дебри, где любимая превращается сразу во многих податливых девушек, которых можно любить как угодно и сколько угодно. Эрлинг старался не забывать об этой форме юношеской распущенности, ибо она в гротескном виде являла собой поверженного дьявола ожидания, того, который неизменно превращал действительность в неудачное повторение сна.

Он не хотел думать о предстоящей встрече с Фелисией, но ведь можно было, не мучая себя, думать о ней без всякой связи с этой встречей. И он сразу испытал тайное удивление при мысли, что уже много лет общается с Фелисией Ормсунд на равных. Устроившись уютно в углу машины, Эрлинг с наслаждением думал о том, чего никогда не произносил вслух, потому что не хотел признаться себе в своем снобизме. Но снобизм снобизмом, а это было похоже на чудо. Может, снобизм снобизму рознь? Может, надо, отбросив уничижительный смысл этого слова, поразмышлять над проблемой снобизма и снобов? Однако сейчас ему не хотелось думать о неприятном, в машине было так тепло и уютно. Беспристрастно рассуждать о снобизме могут только не снобы. Однако им неизвестна суть обсуждаемого предмета. Мы можем решать только собственные психологические проблемы, но никак не чужие.

Мои мысли пошли в неверном направлении, сказал он себе. Нельзя начинать рассуждения так, словно пишешь школьное сочинение на тему — опишите сноба, когда школьнику предлагается описать нечто всем известное. Надо опустить внешние проявления снобизма и сосредоточиться на его сути. Я не чувствовал, чтобы мои знакомые из высшего общества не считали бы меня равным себе. Не так уж редко они даже откровенно признавались, что им до меня далеко. Впрочем, последнее не очень радовало меня. Прожив много лет в состоянии отчаяния, я, как и всякий нормальный человек, достиг своеобразного неустойчивого равновесия и по-настоящему хорошо чувствую себя только среди равных — под равными я подразумеваю тех, кто находится в состоянии такого же неустойчивого равновесия, как и я сам, умен и признает право других тоже быть личностью, в остальном он может обладать любыми качествами или не обладать никакими, возраст при этом не имеет значения. Надо только знать, что ты не хуже, но и не лучше других.

Я горжусь Фелисией, но еще больше горжусь собой, потому что она — моя, и я отдаю себе отчет в том, что, кроме любви, в моем чувстве к ней есть нечто, что люди называют снобизмом. Мне хочется изобразить ее такой, какой я ее вижу, ощущаю, какой она стоит перед моим внутренним взглядом, — это будет портрет, сделанный в слепом восхищении человеком, смотрящим на нее снизу вверх, мальчиком, который, запрокинув голову, хочет рассказать о золотой девушке, стоящей меж башен ратуши в Осло, и автором этого портрета будет Эрлинг Вик, пятый по счету в многочисленном потомстве хромого портняжки из Рьюкана и его глухой жены Поулине, оба они уже давно покоятся на кладбище вместе с некоторыми из своих детей. Не помню, четверо или пятеро лежат там из тех тринадцати, что я знал.

Второй раз я встретился с Фелисией Ормсунд в Швеции в начале декабря 1942 года, через год после того, как сам бежал в Швецию. Она же только в тот день приехала в Стокгольм, и утром ее встретил Стейнгрим Хаген, с которым она к тому времени прожила уже год. Было похоже, что эта сугубая горожанка предпочитает мужчин, выросших в деревне. Наша связь с ней началась, когда она еще жила со Стейнгримом, и не прерывается до сих пор. До того я видел ее только один раз, в 1934 году, тогда ей было семнадцать. Она была черноволосая, но, как часто бывает с брюнетками, уже тогда в ее волосах мелькали серебряные нити. Когда мы встретились с ней в Швеции, ей было двадцать шесть и волосы ее были похожи на каменный уголь с серебряными прожилками. Теперь на голове Фелисии давно красуется серебряный шлем без малейшего намека на черные нити.

Когда я думаю о ней, то прежде всего вижу эту серебряную гриву волос. Все уже знают этот ее серебряный шлем, существующий как будто без всяких усилий с ее стороны. Но между тем не без них.

Мне трудно привести хотя бы одну особую примету Фелисии, которой можно было бы воспользоваться для розыска. Я знаю лишь отражение отражения, известное любящему.

Фелисия всегда все видит в перспективе. Во время войны она часто говорила о семисотлетием угнетении чехов и предсказывала, что и с нами может случиться нечто подобное, если нас вообще не уничтожат как нацию. И поступала согласно своей точке зрения. В последние годы появилось много людей, крепких задним умом, которые говорят, что не были предателями, а, напротив, предвидели русскую опасность. Единственному, кто высказал такую точку зрения во время войны, Фелисия возразила, что на Норвегию напали немцы и надо принимать события в том порядке, в каком они происходят. Она понимала, что нужно делать в первую очередь.