Оборотень
Шрифт:
— И за этим и за другим — за всем Венхаугом, — серьезно ответил он.
Эрлинг встал на колени и начал сильными движениями растирать спину Фелисии, она это любила. Через некоторое время она повернулась на спину, и он продолжал свою работу. Она лежала с закрытыми глазами, словно спала, и ровно дышала. Наконец она шевельнулась, положила руку ему на затылок и притянула к себе. Так оно лучше, думал Эрлинг, тишина и покой позволили ему настроиться на одну волну с Богом.
Фелисия встала и подошла к стулу, где лежала его одежда, пошарила в карманах в поисках сигарет. Он следил за ее легкими движениями и был растроган больше, чем когда-то давно, когда впервые увидел ее обнаженной (он вдруг вспомнил Гюльнаре). Тогда роли распределялись иначе: он был женат, а Фелисии было только семнадцать. Теперь ей было сорок, но ему она казалась более молодой, веселой и счастливой, чем обычно. Стройная, точно семнадцатилетняя девочка, она стояла в своем серебряном шлеме и прикуривала сигареты, сперва для него, потом для себя, он увидел, как сверкнули ее глаза в пламени
Как давно, как давно и странно…
Великосветская барышня и сын бедного портняжки
Эрлинг приподнялся на локте и наблюдал за Фелисией — она курила, стоя посреди комнаты и глядя куда-то вдаль.
— Я думал о войне, — сказал он. — Тебе не кажется, что все мы как будто лжем, когда теперь говорим о войне? Мы как будто рассказываем сон и пытаемся убедить себя в том, что это было на самом деле. Вспомни Яна. Его рассказ, как он выполнял то задание, ты знаешь, о чем я говорю. Сегодня кажется, что это рассказывает паралитик. Я порой удивляюсь, неужели все так и было? Между прочим, мне недавно приснилось, что я проснулся, разбуженный сном об атомной войне, — наверное, я думал о ней. И я испытал огромное облегчение, что никто не бросал бомб на Хиросиму и Нагасаки и что меня больше не будут мучить мысли о детях супругов Розенберг.
Фелисия глубоко затянулась, не двинувшись с места. Голос ее звучал низко и незнакомо, изо рта медленно поднимался густой дым.
— Хорошо, что ты проснулся во сне, чтобы вспомнить о них.
— Ты стоишь слишком далеко, иди сюда, — позвал он.
— Эрлинг, солнышко, мне хочется немного остыть.
В нем что-то дрогнуло. Она никогда не называла его так.
— В пятницу произошел один случай, он-то и выгнал меня из дому и заставил приехать в Венхауг. Иди сюда, Фелисия.
Она погасила сигарету о печку и снова легла рядом с ним. Он обнял ее за шею.
— Вчера вечером мне нанес визит Турвалд Эрье, помнишь, Запасной Геббельс из Уса?
— Как посмел один из тех, кто избежал виселицы, явиться к тебе?
Не шевелясь и не прерывая, Фелисия слушала его рассказ.
— Я вышел из себя. Мне было противно и стыдно, что он осмелился явиться ко мне. Он отравил мой дом. Я был страшно оскорблен, но ведь мы еще многого не уяснили даже для самих себя. Передо мной стоял этот отвратительный тип, убийца самого худшего толка, а я почему-то думал о нашей доле вины, я много думаю о ней в последнее время. Все эти люди выросли в норвежской среде, у них были норвежские родители, и они сами, как и мы, норвежцы. Это мы их создали. Оправдать предателей нельзя. Нельзя простить им их низость. Но надо признать: есть и наша доля вины в том, что в стране оказалось так много подобных людей. Виноваты и они, и мы. Почему они попались в такую явную ловушку? Как установило следствие, Квислинг не был душевнобольным, но он был сумасшедший, совершенно одержимый. Почему он оказался государственным советником в норвежском правительстве? Ведь его туда ввели не немцы, не норвежские нацисты? А этот Турвалд Эрье с его собачьей головой? Этот золотой представитель не одной тысячи этих безнадежных личностей? Он явился ко мне и хотел заключить со мной сделку, хотел, чтобы я заплатил ему за то, что принадлежит мне! Когда я выставил его за дверь, у меня как будто почва ушла из-под ног. Я не мог оставаться дома и позвонил в Венхауг. Странно, Фелисия, после его ухода я искал утешения в мыслях о нашей встрече, когда я вернулся с Канарских островов — само по себе это не странно, странно то, что ты здесь сегодня тоже вспоминала о той встрече. Я приехал, чтобы увидеть твое лицо и избавиться от скорби, которая охватила меня сегодня утром. Приехал за помощью, и ты помогла мне. Я не собираюсь задерживаться у вас надолго, но сказал своему адвокату, что живу здесь и что украденные вещи следует доставить сюда. Ты знаешь, эти картины висели в нашем с Эллен доме. У вас с Яном должно быть другое отношение к ним, не такое, как у меня, посмотрите и решите, оставите ли вы их себе, продадите или подарите кому-нибудь. Турвалду Эрье в любом случае придется с ними расстаться.
Фелисия поцеловала его и долго молчала. Наконец она заговорила, и ее слова не удивили, но разочаровали его, он ждал совсем другого:
— Ты сказал, что Турвалд Эрье отравил твой дом, и это напомнило мне о том, о чем я много думала в последнее время: тебе надо поселиться в Венхауге. Не потому, что твой дом осквернили, он осквернен не больше, чем если б в него проникли воры и нагадили там, я слышала, воры любят так развлекаться. Твоих мыслей об осквернении я не разделяю, но я просто подумала, что Старый Венхауг стоит у нас пустой, а для дома это плохо. Сдавать его я не хочу. Подумай еще раз, Эрлинг. Переезжай к нам. Тебе не надо покупать этот дом. Ян не расстанется с ним ни при каких обстоятельствах. В этом доме прошло его детство. Дом принадлежал многим поколениям его родичей, он важная часть полученного Яном наследства, нечто большее, чем просто собственность. В этих вопросах Ян настоящий сноб, благослови его Бог. Но ты будешь жить в Старом Венхауге, как жил бы в своем собственном доме. Можешь сохранить и дом в Лиере, чтобы иметь, так сказать, запасные рубежи, если тебе покажется, что ты здесь не прижился. Будешь встречаться там с другими женщинами, если захочешь, потому
— Пользуешься случаем, чтобы снова поднять этот вопрос? По-моему, мы с тобой уже все обсудили и ничего нового больше не скажем. Если я поселюсь здесь, я буду уезжать отсюда терзаемый угрызениями совести, а ты будешь воображать себе всякую всячину гораздо больше, чем раньше. Я не хочу повторяться, но боюсь, если я перееду сюда, между тобой и мной встанет какая-нибудь преграда. И между Яном и мной. И между Венхаугом и мной. Я давно привык жить один, только так я могу работать. Ты ревнуешь меня к моему одиночеству, Фелисия, но если ты отберешь его у меня, ничего хорошего из этого не получится.
— Да, мы много говорили об этом, но так ни до чего и не договорились. Единственный твой аргумент, который произвел на меня впечатление, это то, что ты здесь не сможешь работать. Но я не верю тебе. Можно все устроить так, что тебе будет прекрасно работаться и в Венхауге… Дело в другом, и мне кажется, что все очень просто. Большую часть своей жизни ты прожил в тяжелых условиях, у тебя не было настоящего дома. В молодости ты был вынужден жить с людьми, которые были тебе неприятны. Тебе очень хотелось жить одному, чтобы никто тебе не указывал, что делать, чтобы все решал только ты сам. Ты не терпишь даже намека на вмешательство в твои дела. Дошло до того, что тебе мерещатся призраки, если в доме находится посторонний. Ты так боишься, что кто-нибудь сделает тебе замечание или позаботится о тебе, что заранее начинаешь огрызаться. Не сердись на меня, но сейчас в тебе говорит сын бедного портняжки из Рьюкана, и в глубине души ты больше боишься вмешательства с моей стороны, чем со стороны кого-либо другого, потому что я — великосветская барышня, как ты изволил выразиться, то есть принадлежу к тем людям, которым в последнюю очередь может быть дозволено вмешиваться в твою жизнь. По-моему, тебе пора избавиться от остатков пролетария в своей душе. Я прекрасно понимаю, что полностью ты никогда от этого не избавишься, да мне и не хочется, чтобы ты был другим. Мы все тебя очень любим. У тебя нет более близких людей, чем мы. И никогда не будет. И если мы предлагаем тебе переехать к нам и поселиться в Старом Венхауге, значит, и я в этом не сомневаюсь, мы все устроим так, чтобы тебе было хорошо. Нравится нам это или нет, твоя свобода никогда ничем не будет ограничена.
Эрлинг молчал, лаская Фелисию. Эта паутина становится все гуще и плотней, думал он. В один прекрасный день я не смогу даже пошевелить рукой.
— Ну еще лет десять, — сказал он, поглаживая Фелисию. — А там я буду уже стариком. Все-таки ты почти на двадцать лет моложе меня. Надо смотреть в будущее, Фелисия.
— Я и смотрю, и даже гораздо дальше, чем ты думаешь! Где, скажи, ты собираешься жить, когда состаришься?
Она прижалась к нему.
— Я люблю тебя таким, какой ты есть. И тебе надо бы немного больше любить меня такой, какая я есть, и забыть все свои отговорки. Мы не выбираем, где нам родиться. В тебе всю жизнь будто торчит раскаленная игла, но, по-моему, сыну бедного портняжки пришло время сдаться.
Эрлинг чуть-чуть отстранился от нее:
— А по-моему, мы говорим о том, что к нам с тобой почти не имеет отношения. Я смирился с тем, что было в Швеции. Во всяком случае с тем, что касалось меня, я смирился. Мне хотелось отбить тебя у Стейнгрима, и когда мы с тобой снова оказались в одной постели, я решил, что добился своего. Но ошибся. Ты предпочла мне Яна и вышла за него замуж. Я был на твоей свадьбе. И может быть, ты помнишь, что я ничего не пил, только нюхал вино. Я защищался от самого себя, хотя и не думал, что что-то может произойти во время этой треугольной свадьбы. Ни на одной свадьбе не было более мрачного гостя. Я смотрел на тебя и читал про себя стихотворение Вельхавена [11] . Помнишь «Летящие духи»? Хорошо, что я был трезвый, когда мне пришло в голову это стихотворение. Опьяненный алкоголем мозг мог бы от него вспыхнуть. Духи вытащили бы меня за волосы через каминную трубу и унесли бы с собой, а испуганные женщины окружили бы окровавленного жениха. Я сидел и думал, не спятила ли ты. К концу праздника на нем оставалось лишь три трезвых человека. Ты, Ян и я. Ты родила от него двух детей. Я всегда подозревал, что ты не вышла за меня замуж потому…
11
Юхан Себастьян Вельхавен (1807–1873) — норвежский поэт.
— Почему?
— Потому, что я был болен. Потому, что сам считал себя душевнобольным. Потому, что ты ошиблась в моем неврозе, который и правда легко было принять за что угодно и который ты спутала с душевной болезнью. Хотя, с другой стороны, ты и сжалилась надо мной именно потому, что считала меня больным. По одной и той же причине ты и пожалела, и оттолкнула меня, но замуж вышла все-таки за Яна…
— Опять начинаешь? Уже давно ты не защищался от меня своей болезнью. Я в ней не ошиблась. Ты был не более безумен, чем сотни других норвежцев, которые во время войны жили в Швеции. Твоя болезнь никак не повлияла на мое решение. Просто мы со Стейнгримом договорились, что я буду жить у него. Я сама была тогда в тяжелом состоянии. Перестрелка на границе, бесконечные допросы… мне нужна была ванная, мне нужно было отоспаться, и к тому же я покончила с тобой много лет назад. Твоя болезнь внесла, конечно, свою лепту, но решающей она не была никогда.