Оборотень
Шрифт:
Тур Андерссен наверняка подглядывал за ней задолго до того, как она это обнаружила (а когда, интересно, это обнаружили бы другие?). Он случайно услыхал, как она говорила Юлии, что любит работать в теплице, раздевшись догола. В то время Юлия только приехала в Венхауг. Фелисия смутилась, поняв, что садовник, стоявший рядом на коленях и разбиравший свои инструменты, слышал ее слова. Уже вечером она забыла об этом, хотя, по-видимому, именно в тот раз она подала ему мысль начать подглядывать за ней. Фелисия хорошо запомнила его взгляд, взгляд человека, услыхавшего что-то ему непонятное. Может, он считал, что женщина не раздевается догола даже в ванной? Фелисия не читала более скучной книги, чем «Рапорт Кинсея», она нашла ее серой и глупой и не понимала, почему людей занимает вся эта чепуха, которую не следовало ни защищать, ни запрещать.
Фелисия почти не сомневалась, что Тур Андерссен решил, будто он ослышался, когда она сказала, что часто раздевается в теплице, что ей нравится работать там голой. Или забавляться с птицами. Или просто лежать голой на циновке и читать книгу. Так приятно всем телом чувствовать воздух, напоенный запахом земли и растений, смотреть на зябликов. По ее мнению, таким, только намного больше, должен быть рай — ведь, если верить Писанию, рай находится где-то на земле и его охраняют сторожа. При помощи современного оружия сторожей легко убрать или просто обратить в бегство. Безусловно одно: рай еще стоит на своем месте. Если бы он оттуда исчез, это вызвало бы сенсацию.
Лет через десять эти слова Фелисии о рае и наготе могли бы послужить основанием для предъявления ей обвинения. Правда, не исключено, что кто-нибудь счел бы, что сии неучтивые слова имели педагогический смысл — просто ее неверно ПОНЯЛИ, — они ни при каких обстоятельствах не были рассчитаны на посторонние уши, а потому это следует рассматривать как смягчающее вину обстоятельство. Фелисия не ограничилась тогда только этими намеками, она, можно сказать, передала слово Эрлингу, продекламировав его непристойное стихотворение, написанное им по заказу к одной свадьбе, за которое ему заплатили десять крон. Стихотворение называлось «На свадьбу Кристины и Нильса в Му-и-Ране», и о его содержании, превосходно подходившем к этому событию, можно было судить по таким строчкам: «Нильс и Стине докажут делами то, о чем не скажешь словами». Это стихотворение имелось лишь в одном рукописном экземпляре, не считая того, который был отослан в Му-и-Рану. Родилось оно на свет потому, что у кого-то в Му-и-Ране был сын по имени Нильс, и этот Нильс должен был жениться на Кристине. Понимаешь, Юлия, родители написали твоему отцу и попросили его сочинить стихотворение к свадьбе их сына. В письмо была вложена десятка. Если этих денег оказалось бы много, они просили вернуть лишнее в виде почтовых марок. И Эрлинг не мог устоять перед соблазном, он сочинил стихотворение и вернул десятку в Му-и-Рану.
Фелисия любила пошутить и озадачить Юлию, правда, в отношении садовника ей это не удалось. Ей было неприятно, что Юлия имеет весьма ограниченные представления о жизни, что ее затерроризировали почти до идиотизма. Когда Юлия однажды засмеялась, Фелисия вздохнула с облегчением. После этого она сократила дозу развращения и пользовалась им лишь в крайних случаях, когда это было совершенно необходимо для окончания курса. Побочным явлением этого курса было появление у форточки Тура Андерссена.
Теплица была суверенной территорией Фелисии, она представляла себя здесь в старости, когда всё в Венхауге переменится и будет не так, как сейчас. Она знала, что Ян с Эрлингом часто думают о смерти. Сама же она о смерти не думала никогда. Она мечтала о пожилом возрасте и даже тосковала по нему. Когда-то ей пришло в голову, что с годами люди становятся красивее.
Фелисия любила Венхауг и хотела оставить в нем память о себе. Ей хотелось увидеть, как им начнут управлять другие поколения, а она будет сидеть со своими птицами и глядеть в колодец памяти. Она мечтала, что сын ее дочери, который будет похож на свою бабку, станет хозяином Венхауга, мечтала о правнуках, которые будут называть ее Старой Фелисией с Птицами. Ей хотелось, сидя в одиночестве, вспоминать мужчин, которых она любила, отца, братьев, погибших совсем молодыми. Хотелось в будущем остаться одной среди молодых, живя в былом, превратившемся в сон. Хотелось прожить каждый возраст так, как она прожила детство и юность, как прожила зрелость. Хотелось остаться в Венхауге. Хотелось, чтобы о ней здесь
Тур Андерссен внимательно огляделся по сторонам. Наконец он осмелился перейти открытое место и подойти к теплице, он не спускал глаз с форточки.
Фелисия улыбалась. Сегодня, серый волк, у нас будет другая игра, придется тебе подождать до завтра или столько, сколько будет угодно Фелисии.
Не трогая вентилятора, она повернулась и ушла из теплицы. Она не спешила, ей хотелось, чтобы он видел ее и понял, что остался ни с чем.
Фелисия закрыла за собой дверь и повернула в замке ключ.
Суть личности
Наконец Фелисия опустила руки на колени и взглянула на Эрлинга. Она молчала. Мы плохо помним даже того, кого хорошо знаем, разве что нам врежется в память какой-нибудь один случай. Эрлинг не забыл, как Фелисия молча смотрела на него в тот воскресный полдень. Ему казалось, что она просто хочет лишний раз убедиться в его присутствии, на самом же деле Фелисия размышляла над чем-то, чего не могла понять. Она тихонько вздохнула и снова принялась за ягоды. Эрлинг хорошо знал Фелисию, но ее вид не насторожил его. Сейчас его больше занимала Юлия. Она хранила свою тайну, и он вернулся к своей, его снова охватило знакомое, тревожное чувство неуверенности — да знает ли он себя? Несколько минут он следил глазами за Яном, без передышки, хоть и медленно, ходившим по комнате.
Так же Ян любил ходить и в Старом Венхауге, так же ходил и на собраниях в Осло во время немецкой оккупации, даже если пространство позволяло ему сделать лишь несколько шагов туда и обратно. И когда Ян стоял неподвижно, Эрлингу все равно казалось, будто тот продолжает ходить. Он часто думал, что Ян пытается уйти от самого себя, от своей тайной сути. Что в это время он находится совсем в другом месте. И уголки губ у него опускаются, совсем как теперь. Эрлинг заметил, что взгляд Юлии следит за ногами Яна, в то время как пальцы продолжают перебирать ягоды.
Может, Ян идет сейчас к своему Эрлингвику?
Кто тот человек, которого я считаю своим «я»? Не знаю, и никто никогда мне этого не скажет. Во сне мне говорят, что я отправлюсь домой в Эрлингвик, и хотя это мое самое большое желание, мне становится страшно, когда я это слышу. Я уже не помню, когда впервые назвал это место Эрлингвиком, лишь смутно помню, что не мог бы попасть туда, если б оно называлось по-другому, но я не нашел дороги домой.
— О чем ты думаешь, Ян? — спросила Фелисия.
Ян неожиданно быстро всплыл на поверхность:
— Только что я подсчитал, что с тех пор, как я сделал себе первую рогатку, прошло тридцать девять лет и полгода. Это было в торцовой комнате Старого Венхауга.
Значит, он удалялся от них на тридцать девять лет и полгода. В другой раз он вернется с какой-нибудь звезды.
Когда-то Эрлинг боялся потерять свою нынешнюю суть, хотя она и не была его истинной сутью; некоторое время он думал, что потерял ее, когда был беженцем в Швеции. Теперь, пятнадцать лет спустя, глядя на все словно в перевернутый бинокль, потерять эту взятую напрокат суть было бы даже забавно. Человек, потерявший фальшивый паспорт, попадает в сложное положение. Эрлингу предстояло получить в конторе на Васагатан в Стокгольме новые продовольственные карточки, и он так стискивал паспорт в кармане куртки, что тот стал влажным от его вспотевшей руки. Очередь двигалась медленно, и Эрлинг все больше и больше боялся, что не выдержит и выдаст себя. Он стоял в очереди уже целый час, перед ним осталось всего несколько человек, но он вдруг почувствовал, что произойдет, когда он окажется у окна, — он наклонится и крикнет сидящей там девушке: это не я! Он покинул очередь и вышел на улицу, пока этого не случилось, больше ему ничего не оставалось. На другой день он переломил себя — он или не он, есть-то все-таки нужно. В тот день очереди почти не было, он не успел разволноваться, и девушка не обратила на него внимания, она даже не заметила, что он — это не он. Там, в Стокгольме, где ходила лишь его внешняя оболочка, Эрлинг чувствовал себя опытным эквилибристом, балансирующим на краю пропасти. Это бы непременно кончилось крахом, если б он уже очень давно не считался чудаком, человеком, которого, может быть, еще объявят гением, когда умрет кто-нибудь из стариков.