Оборотень
Шрифт:
— Вас, как я понимаю, что-то остановило?
— Женщина. Вампирка. Которая вступила со мной в отношения… крайне редкие в нашем сумеречном мире. Понимаете, когда на охотничью территорию вторгается чужой, для нас естественно изгнать, убить или подчинить его. В зависимости от того, что выгодней в данный момент: если клан многочислен, то лишний рот просто не нужен, если клан малочислен — клыки пригодятся… Но это рискованный вариант, ничей миньон может выйти из подчинения, за ним глаз да глаз. А та женщина… она меня полюбила. У неё был маленький, но очень сплочённый клан, она могла бы легко со мной расправиться, я же ничего не знал и не умел. Она научила всему: правилам, порядкам, иерархии, как подчинять, как заметать следы… И она не подчинила меня. Это были отношения равных. Ей в оба уха твердили, что так нельзя, что я опасен — и как ничей, и как русский, что я только и жду момента для удара в спину…
— И что с ней случилось потом?
— Дрезден, — коротко ответил Сильвестр. — Весь клан, все тогда были в её доме. Конечно, они спустились в убежище… не помогло.
— Вы тоже любили её?
Сильвестр задумался.
— Трудно сказать. Я испытывал к ней глубочайшее уважение и сексуальное влечение одновременно. Пожалуй, это максимум того, на что способен вампир. Может быть, это любовь, видите ли, мне не с чем сравнивать. До того, как я обратился, я никого не любил. То, как это описывают в художественной литературе, — нет, на это совсем не было похоже.
— Опыт индивидуален. В том числе и опыт любви. Вы… горевали?
— Я выживал.
Инга предпочла не уточнять — как…
Валера не умел выяснять отношения. Семейные ссоры среди оборотней редкость: во-первых, иерархию выясняют сразу же, ещё до брака, во-вторых, по запаху понятно, по сердцебиению слышно, что сейчас чувствует тот, кто рядом с тобой, ну и в-третьих, если ты способен одним ударом убить, ты или с детства учишься держать себя в руках, или тебя тогда же… укорачивают.
Он ещё в прихожей почуял слёзы, досаду и боль. Но это значило — Таня здесь, она не ушла никуда, и ему стало легче.
Вот только как объясниться?
Бранил его отец и ругала мать — не за то, что выбрал городскую, а за то, что поехал с ней, бабу на место не поставил. Нет, бывают и главными бабы в семье, никто ж не спорит — но как это, отдать первенство без боя? Как это — уехать в город? На что он рассчитывал вообще?
Решаться надо. Права психологиня: без честности тут никак. Сам же измучился весь, непривычны оборотни врать: по запаху всегда все ясно, так кому и зачем это вранье нужно, только стыд один.
— Таня, — позвал он. — Тань! Я это… бастурмы купил.
Татьяна показалась из гостиной, одетая в мягкий спортивный костюм, уже три дня не стиранный, весь пропитанный её, родными запахами. Обычно Валера обнимал её, зарывался носом между грудей или между плечом и шеей, наполнялся её спокойными, добрыми ароматами. Сейчас же… Сейчас она пахла тревогой, болью, злостью, страхом — и хотелось уже её прижать к себе, успокоить биением своего сердца, своим запахом уверенности в себе… но он не знал, позволит ли она.
— Ну что ты как маленький, — чуть севшим от слез голосом сказала Татьяна. — Как будто я собачка, а ты меня любимой колбасой подманиваешь.
— Это я собака, — он криво улыбнулся. — Волк позорный. Таня, ну боялся я тебя спугнуть, боялся, что узнаешь — и прогонишь…
— Хватит уже. В дверь же вошел? Замки прежние остались? Значит, не прогоняю. Пошли на кухню, поговорим.
Валера втащил чемодан через порог, сел на кухне, сложив руки перед собой на столе, как школьник. Таня включила чайник, начала нарезать бастурму.
— Давно это у тебя?
— С рождения.
— Значит, наследственное. Ты не собака, ты свинья. Твои родные тоже этим… страдают?
— Да не то чтобы они сильно страдали, — Валера покраснел до ушей. — Понимаешь, в селе оно все… проще как-то. Убежишь в поле, в лес, вся семья с тобой…
Ровный стук ножа, нарезавшего ломти, прекратился. Стук Таниного сердца стал чаще Валера ясно понимал, что Таня сейчас представляет себе его родителей, братьев и сестер нагишом резвящимися на лужайке. Свёкры с невесткой не общались с тех пор, как молодые заявили, что будут жить в городе, но одно дело неприязнь, а другое — воображать себе почтенных свойственников прыгающими по полю в чем мать родила.
— Вот почему они не хотели, чтобы мы жили в городе, — стук ножа возобновился.
— Всё не так, как ты думаешь, — выдавил он. — Сложнее. Я тут анализы сдал в больнице, завтра будет результат… Я что хочу тебя попросить, я хочу, чтобы завтра ты со мной вместе к врачу пошла.
— Это куда? В психдиспансер?
— Нет, к той женщине, у неё свой кабинет. Она… мы с ней тебе всё объясним до конца, честно. Я бы сам сейчас рассказал, но я в медицине не силен, боюсь напутать.
— А в общих чертах? Должна же я знать, что с тобой делается, — Таня разложила бастурму на тарелке красивыми лепестками, тут же вымыла и убрала доску. Могла бы всего этого не делать, Валерий все равно бастурму не любил, как и все оборотни: остро же до невозможности, сущая пытка. Но беременной Тане вдруг ни с того ни с сего полюбилась бастурма, и Валера покупал, а Таня выкладывала на тарелке лепестками, хотя могла бы просто отрезать и есть по кусочку. Но она любила делать все красиво, аккуратно, по ниточке. И он это любил, как любил и всю Таню.
— А в общих чертах… Ну, ты ж моих знаешь — все здоровые. Мы даже простудой не болеем никогда, помнишь, я не болел ни разу. Так что, помимо этого, он здоровенький будет.
— Только иногда ночами голый по двору станет носиться?
— Ну, это не сразу… Это когда лет двенадцать-тринадцать исполнится уже. Как-то от гормонов оно зависит.
— Ну ладно, — смягчилась Таня. — Пойдём завтра к твоему доктору. Мне она тоже нравится.