Оборотни Митрофаньевского погоста
Шрифт:
Песнопение Великой Субботы
Расставшись с Бартеневым, Арсений приехал к себе на Лиговский, переоделся, попросил чая. Он совсем не хотел спать, сначала читал, потом сидел, бездумно глядя в камин, где тлели обугленные головешки. Потом задумчиво вынул из кармана два амулета - Нинин и снятый с девицы Любомирской. Направился на кухню, где извлёк из шкафа большую банку с прозрачной жидкостью и плотно притертой пробкой. Это была крещенская вода, стоявшая у Анфисы круглый год, кухарка использовала ее от всех болезней. Арсений открыл банку и опустил туда оба талисмана.
Потом закрыл, задумчиво рассматривая амулеты, рисунки на которых, увеличенные водой, казались непривычно выпуклыми. Зачем? Этого он не знал, но засунул банку в свой сейф, запер и перекрестил замок. Он проиграл. Но злость и гнев продолжали бродить в нем. Он посчитается с мерзавцем, непременно посчитаеься, хотя бы с одним...
– Это вы зря...
– голос раздался от окна, где в сени портьеры обрисовался силуэт худого мужчины с резкими уродливыми крыльями.
– Отдайте их мне.
– Клодий...
– глаза Корвин-Коссаковского сверкнули, он вдруг понял, что абсолютно бездумно, точнее, руководствуясь каким-то туманным пониманием того, что опасно оставлять эти безделушки на комоде или столе, сделал то, что привело к нему эту нечисть. Клодий пришел за амулетами, которые невесть что для него значат, но они именно значимы. Это было точно. И сам инкуб извлечь их из агиасмы, освященной воды, не сможет.
Арсений поймал Клодия Сакрилегуса! Нетопырь меж тем оказался совсем рядом.
– Не нужно делать глупости.
Корвин-Коссаковский пожал плечами.
– А я и не собираюсь. Они останутся там, где лежат.
Сам Корвин-Коссаковский с затаенным любопытством, точно редкого урода в кунсткамере, разглядывал это существо. Теперь в том проступила сущность: хищный профиль, пылающие алыми углями в ночи глаза на узком лице, обтянутом змеиной кожей. На красавца он совсем не тянул. Встретишь такого в ночи - заикой останешься.
– Ваши претензии ко мне - надуманы. Этот глупец Любомирский еще мог бы предъявить мне счетец, но вы... Девица в здравии, а то, что у вас убыло, так не нами убыло... Отдайте, - голос Клодия был низким и хриплым.
Арсений задумался. Он понимал, что нежданно и негаданно возникла та ситуация, когда он может задавать любые вопросы нечисти и диктовать свою волю - ничем не рискуя. Но удивительным образом не знал, о чём спрашивать, точнее, вдруг осознал, что спрашивать инкуба ему не о чем. Он и сам понимал, что произошло, понимал и то, что нечисть до исхода полной луны должна исчезнуть навсегда. Знал он и то, что никто из этой братии не может быть страшнее Аристарха Сабурова, мерзостнее Германа Грейга и Данечки Энгельгардта, пошлее Севочки Ратиева.
– Исчезни, нечисть, - резко бросил Корвин-Коссаковский. Ему отчетливо послышался гнетущий запах разложения и гнили выгребной ямы.
– Вы должны вернуть...
– Исчезни, я сказал, - рыкнул Арсений, - это я решаю, что я должен.
Призрак исчез. Корвин-Коссаковский поднялся, отчетливо прочитал: "Да воскреснет Бог", не столько желая избавиться от воспоминаний о встрече, сколько надеясь рассеять витавший в воздухе смрад, потом принёс из прихожей чехол винтовки и вынул оттуда осиновые колья. Долго сидел перед камином, поглаживая древесную кору и заточенное острие. Молчал. За окном в шуме проливного дождя послышался стук колёс экипажа. Пробило полночь. Где-то в глубине дома раздались тихие шаги Калистрата.
– Барин, вы не спите?
– камердинер заглянул за спинку кресла, и когда хозяин повернулся, сообщил, - к вам гость.
– Кто ещё в такое время?
– недовольно бросил Арсений и замер.
В прихожей что-то тихо щелкнуло и вдруг запело:
Jeder Tag war ein Fest,
Und was jetzt? Pest, die Pest!
Nur ein gross' Leichenfest,
Das ist der Rest.
Augustin, Augustin,
Leg' nur ins Grab dich hin!
Oh, du lieber Augustin,
Alles ist hin!
Корвин-Коссаковский встал. На пороге, иронично улыбаясь, стоял его сиятельство граф Михаил Протасов-Бахметьев. Его серые, точнее, стальные глаза, чуть искрились, на лице была приклеена улыбка.
– Ты не волнуйся, милейший, - обернулся граф к камердинеру, - господин твой, говорил же, примет меня, не правда ли, Арсений Вениаминович?
Корвин-Коссаковский отчетливо кивнул. Калистрат исчез за дверью. Протасов-Бахметьев развёл руками и шутовски поклонился.
– Простите, любезнейший Арсений Вениаминович, но не мог покинуть свет, не засвидетельствовав вам своё почтение.
– Постумий Пестиферус...
Протасов-Бахметьев весело рассмеялся, закидывая голову и точно любуясь собеседником. Развёл руками.
– Меня редко называют моим собственным именем, но почему бы и нет, в конце концов?
Корвин-Коссаковский вздохнул и предложил гостю присесть.
– Благодарю покорно, я вообще-то ненадолго, нынче полнолуние, пора...
Арсений молча опустился в кресло напротив и впился глазами в нежить. Сейчас, когда он понимал, кто перед ним, он приметил некоторую странность двоящегося лица графа, и отсутствие тени на противоположной стене, оставлявшей у него странное чувство, что он общается с пустотой, и прозрачный вакуум его взгляда. Однако теперь граф изменился: исчезли суетливость движений, игривая улыбка и блеск глаз. Перед ним сидел человек из мрамора - бесчувственный, бесстрастный, спокойный.
Корвин-Коссаковский тоже не был взволнован, хоть и несколько недоумевал, зачем Постумий Пестиферус нанёс ему этот неожиданный последний визит. Тот же несколько томительно долгих минут молчал, потом наконец заговорил.
– Вы меня несколько удивили, ваше сиятельство. Когда мы поняли, что наши планы вам известны, а мы поняли это еще после вашего визита на известную квартирку к чёртовой бабушке, коей я в одной из личин сынком незаконнорожденным приходился, мы, признаюсь, посмеялись, но планы менять не собирались, понимая, что противостоять вы нам не сможете. Но при этом, пока Клодий забавлялся, Цецилий лакомился, я... я продолжал наблюдать за вами.