Оборотни Митрофаньевского погоста
Шрифт:
Свалившееся на него было намного тяжелее того, что он мог понести в свои шестнадцать, что же говорить о Юлии, Господи? Аристарх ощутил страшную беспомощность. При воспоминании о сожравшем его мучнистом теле к горлу подкатывала тошнота, он мотал головой и дышал ртом. Неожиданно вспомнил, как его преподаватель в гимназии, Аполлон Афиногенов, как-то глядя на него, с улыбкой проронил, что они с братцем - будущие соблазнители. "Почему?", изумился Аристарх, для которого в этом слове заключался какой-то до конца не ясный, но гадкий смысл. "Таким, как вы, женщины не отказывают. Просто не могут. Да и не хотят..." Тогда это взволновало Аристарха, сердце забилось, пересохли губы. Весь внутренне трепеща, он представил себе юную красавицу, принимающую его приглашение на танец, кружение вальса, её губы... Вечером долго рассматривал в зеркале рослого юношу с царственными глазами и улыбался...
Теперь от слов Афиногенова тошнило. Он ничего у "этой" не просил. Ему не отказывали - его не спрашивали.
Аристарх предался мутным размышлениям. Сказать отцу? Это было немыслимо. Пожаловаться тетке - ещё большая нелепость. "Эта" прекрасно понимает, что он никому ничего не скажет. При новой мысли о Юлии его начало знобить. Что с ним теперь будет?
Неожиданно где-то в деревьях за мостом раздался голос, и он вскочил. Это был голос "этой". Она, то ли встревоженная его исчезновением, то ли движимая всё той же полночной похотью, искала его. Вот она появилась хлипких мостках, увидела его. Их разделяло два десятка шагов. Аристарх не хотел, чтобы она их преодолела. Она не подойдет к нему. Сабуров резко дернул ремень винтовки и сжал лаковый приклад, в прорези мушки показалось жирное тело, его ударила волна странного возбуждения, но не юношеского возбуждения плоти, испытанного ночью, а лихорадочной взвинченности всего тела, возбуждения охотника, увидевшего тигра.
...Сабуров умолк. Его рассказ прервался. Корвин-Коссаковский, сидевший рядом в каменном молчании, пошевелился.
– -Вы стреляли?
Сабуров утомленно потёр лицо рукой.
...Она, видя его лицо и позу, вздрогнула, сдвинулась с мостков, и вдруг, нелепо взмахнула руками, исчезла. Берег закрывал от Аристарха омут, он опустил ружье, медленно на ватных ногах миновал несколько саженей, отделявших его от берега, и видел, как дебелое тело и мокрый хвост пепельных волос мелькали в стремнине. В Чёртовом омуте дно немереное - это он слышал от местных. Вдруг из воды появилось ее мокрое страшно перекошенное лицо наполовину закрытое волосами, трепещущая рука пыталась схватить бревно мостовой опоры. Окаменев, Аристарх смотрел на руку, которую отделяло от приклада десять дюймов. Тело исчезло под водой только несколько минут спустя, последней мелькнула в воде рука с судорожно растопыренными пальцами. Аристарх поднял глаза к небу, и его ослепила вспышка на востоке. Встало солнце. Неразрешимое и смрадное бремя, неожиданно вошедшее в его жизнь и исказившее её, так же неожиданно и исчезло. Он стоял недвижим, словно околдован странным чувством силы и ликования, ощущением невесомой легкости полета и полного самозабвения. На миг ему показалось, что он вознесен над землей и абсолютно счастлив.
Потом счастье медленно погасло, растворилось в тревожном беспокойстве. Он опять мыслил отчетливо, как часовой механизм. Снова вскинул ружье, зажав под мышкой приклад, перегнул ствол пополам. Пуля была на месте, но, щелкнув затвором, он все же понюхал и дуло. Пахло чистой вороненой сталью.
– -Я не стрелял, нет. Она упала от испуга, я не стрелял. Не стрелял.
– Он помолчал и с силой продолжил, - но выстрелил бы, сделай она хотя бы один шаг ко мне. Я мог протянуть ей руку, мог дать схватиться за приклад. Но никогда бы не сделал этого. Я не хотел, чтобы она жила.
– -Что было потом?
...Аристарх понимал, что выстрелил он или просто вскинул ружье, напугав утонувшую, - она погибла по его вине. Отказ помочь усугублял вину. Но это понимание не обременило его, а лишь породило мрачное злорадство. Он пошел вдоль реки назад, по течению, остановился у запруды, положил ружье, разделся, дрожа, вошел в воду. Она пахла свежей тиной. Окунулся с головой, вспомнив иорданское купание в проруби на Крещение. Мужики и парни покрякивали и погружались с головой, мне же отец не позволил, но обещал, что на будущий год разрешит. Он омывал себя в лесной речушке, как в Иордани, но представив как утопленница, обернувшись русалкой, утаскивает его в бурую тину, поплыл к берегу.
Потом он долго сидел на скамье в парке. В него медленно входило нечто ледяное и гнетущее. Он - убийца? Откуда-то всплыло тягостное слово "палач", он взвесил та губах его тяжесть. Ему по-прежнему не было жаль ее. Но палач - не убийца, он исполнитель приговора. Последняя судебная инстанция, только и всего. Но кто вынес ей приговор? Никто. Ни суд человеческий, ни суд Божий. Это он приговорил её к смерти. Но кто поставил его судить? Мысли его путались.
Через два часа, найдя кухарку и сказав, что после завтрака уезжает, велел запрягать. Старуха сонно покрутила головой, посетовала, что он так рано едет, спросила, где Зинаида Ильинична? Он пожал плечами. Он не считал, что солгал, разве он знал, где она? Острое и болезненное ощущение осквернённости прошло, минутное счастье возмездия растаяло, ощущение вины тоже ушло, уступив место ледяному бесстрастию. Он последний раз окинул глазами зал с лепниной потолка и изящными креслами, рояль и диван, освещенный утренним солнцем, и даже не поморщился. Казалось, долги уплачены.
Но обратный путь под скрип рессор тарантаса снова смутил его. Он был умён. Отец говорил, что он родился умным. "Эту" может вынести течением на отмель уже сегодня. Кто видел, точнее, кто мог видеть в предрассветный час его, идущего к омуту? Случайный пастух? Сосед по имению? Дачник?
Что делать? Рассказать отцу правду? Как? У него больное сердце. Это убьет его - особенно, когда он узнает о Юлии. Сам он не мог предать Юлия - тот ничего не сказал о случившемся даже ему. Просто сказать, что видел, как несчастная Зина Ильинична оступилась на мостках, а он пытался помочь, но не смог? Почему же он сразу не поднял людей? Нет. Все вздор. На омуте никого быть не могло. Даже если его и видели идущим в лесок - ну, и что с того? Они могли сто раз разминуться. Недоказуемо. Выстрела не было - он не стрелял, снова уверил он себя, а уж спасать эту лярву и вовсе было смешно.
Тут Аристарх снова брезгливо поморщился. А почему он оправдывается? Снова вспомнив произошедшее накануне, содрогнулся. В памяти всплыл и горячечный бред Юлия. "Анафема, маранафа". "Эта" должна была быть судима - вот и предстала перед Божьим судом, ибо перед человеческим судом предстать не могла. Пусть он палач, пусть убийца, только сотворенное мерзавкой с братомзаслуживало смерти. Он ощутил себя прокурором. "Виновна", вынес он вердикт. Наказание просто предшествовало приговору.
Аристарх ничего не сказал отцу.
...Тело нашли только через четыре дня - в речном затоне в полуверсте от Чёртова омута. Кухарка смутно помнила, что Зинаида Ильинична утром в воскресение куда-то ушла, она подумала - не в церковь ли? Молодой барин утром около десяти уехали. После Зинаида Ильинична не возвращалась. А оказывается, такая беда! Наверное, ногу свело, поскользнулась на мостках, бедняжка.
Аристарха не обеспокоили, отец довольствовался его словами, что он прогулялся в лесу, потом вернулся и уехал. Его, оказывается, точно видели - Егор Савинов, пожилой дачник, заприметил его, идущего через мостки в лес. Но погибшую тот не видел. Сам Аристарх видел потрясение Юлия при этом известии. Несчастный отрок побледнел и долго молчал, беззвучно шевеля губами. К вечеру этого дня Аристарх поймал на себе задумчивый взгляд брата, но только на следующее утро, когда Юлию разрешили наконец пойти в гимназию и Аристарх провожал его, тот осторожно спросил:
– -Ты... эту... эту... женщину... погибшую... ты видел её в имении?
Аристарх вздохнул, глядя на осунувшееся лицо брата. Он любил Юлия. Любил трепетно, почти страстно. После смерти матери, чтобы Юлий не скорбел, читал ему ночами, а как-то в отцовском кабинете мальчишки нашли на столе уголовное дело. Аристарх читал с восторгом и интересом, Юлий же слушал вдумчиво и напряжённо. Но именно он проронил, что все эти убийцы - удивительно неумные, они не боятся Бога. И вот теперь тринадцатилетний Юлий, ставший жертвой растления похотливой твари, спрашивал его, убийцу, о той, что погубила его чистоту. Аристарх смотрел на брата безучастно и спокойно.