Обожженные языки (сборник)
Шрифт:
– Привет, Рауль, – произнес Плант.
– Здравствуйте, мистер Вандерлу.
У мальчика были толстые темные губы, но все остальное – кожа, ладони – некрасивого, бледного оттенка. Какая-то мягкая, бесхарактерная печаль сквозила в его движениях. А может, так казалось из-за пелены, через которую Плант смотрел на мир. О Рауле говорили: странный, впечатлительный, неуклюжий. Может, и так, но в те минуты, что они были вместе, парень казался не столько неуклюжим, сколько неправдоподобным. Весь, целиком: не такой как надо, неуютный, неочевидный – особенно в глазах человека, натренированного искать растяжки там, где их совсем не ждешь. Крупное тело, короткие ноги и руки, губы, которые жена Планта называла «негроидными», темные курчавые волосы до бровей, глубокий голос, выползающий
– Как поживаешь? – спросил Плант.
– Нормально.
– Пришел к Гордону?
– Нет, сэр.
– Мы не в армии, Рауль.
– Нет, Плант.
– Зачем тогда?
– Мне нужен совет.
– Насчет чего?
– Ну, – сказал Рауль, уставившись на травинку у Планта в руке, – я вам доверяю, поэтому и рассказываю.
– Да, – согласился Плант и протянул ему травинку. – Рассказывай. Я никуда не тороплюсь. – Он кивнул на пустоту вместо тяжелой, здоровой ноги.
(И, как бывало раз-другой за день с тех пор, как он начал тайком скармливать свои таблетки псу, настроение упало, будто яйцо на гранит. Когда такое случалось, он не мог этого объяснить, а когда проходило, вспоминать было невыносимо. Внутренности отвердели, и громче заявило о себе отсутствие: ноги, яиц – сразу двух, вот везунчик! – и кожи на заднице. Каким же грязным, диким, мерзким он был. И как всем было неловко – жене с ее неустанной заботой, сыну с его восхищением. Постоянное восхищение – как же, таким отцом можно гордиться. Вся страна ему благодарна. Не досчитался пары кусков, зато все благодарны ему до усрачки. А этот парень просит совета).
– И что за совет тебе нужен?
– Я вроде влюбился кое в кого. – Рауль наклонился к нему. – В девушку, само собой. Так ее люблю, что даже мутит.
– Мутит?
– Ага, в голове.
– Займись-ка лучше собой, подкачайся, в котелке наведи порядок. Для девочек будет время.
– Нет, сэр… Плант, вы не понимаете. Меня мутит. Физически.
– Физически.
– От любви.
– От любви. Ага.
– В горле комок стоит. В плохом смысле. Того и гляди стошнит.
– Кажется, будто готов выблевать все, что тебе в ней нравится, как отраву, да? Это пугает. Понимаю. – Плант прикрыл рот грязной рукой. – Но знаешь что? Нельзя… ну… нельзя… А что за девушка? – Он опустил руку и схватил себя за колено.
– Я не могу сказать.
– Неловко в таком признаваться.
– Я подумал, может, вы мне что подскажете.
– Насчет чего?
– Я хочу ее получить.
– «Получить»… Хорошее слово.
(Знаешь, хотел сказать Плант, когда я воевал с узкоглазыми и калечился за сраный клочок земли, который мне и домом-то не был, – да, тебе не нужно чувствовать себя дома, ни здесь, ни еще где; не нужно любить, совсем, совсем – нам было не до романтики, не до девушек. Но разряжаться-то надо. Да. Как будто бывает война без спермы, для равновесия. И знаешь, как мы обходились? Трахали, что придется. Снимали шлюх. Иногда не платили. Это если нам всем повезло и не было боев. А в джунглях шлюхи не водились. Там терпи до посинения, неделями, или в деревню иди: схватишь девчонку посимпатичней, приставишь нож к горлу и засадишь ей. Хорошо, когда кто-то живет через улицу. Хорошо влюбиться.)
– Знаешь, чему это учит тебя насчет романтики?
– Кого, меня? Что учит?
(И эти старые руки, совсем их засрал, пока рвал цветы и теребил траву, все в грязи, как тогда. Ты меня поймешь, потому что, когда не сможешь заполучить ее, охмурить девчонку, тогда сам захочешь пойти на войну. Туда, где будешь что-то собой представлять, да чего там, если пойдешь на войну, вся страна под тебя уляжется. А руки что тогда были грязные, что сейчас – разницы никакой. Вставляешь без нежностей. Бабам. Знаешь, что это было? Твоя мама сказала бы – «изнасилование» и тебе бы велела так говорить. А там это не проблема. Там вообще никаких проблем. Никаких важных вопросов. И все тебе усраться как благодарны – как же,
– Знаешь, чему я там научился? – спросил Плант, обращаясь не столько к Раулю или к себе, сколько к пустоте. – Я кое-что узнал про любовь. Узнал, что любовь означает много чего. То есть много чего означает много чего. И кроме прочего, любовь – это когда ты можешь не убивать человека, которого трахаешь, даже если тебя много чего расстраивает.
– Я не понимаю. – Рауль поморщился, разорвал травинку и рассыпал клочки по грязи. – О чем вы?
– Сейчас объясню. Я не говорю, что надо брать их силой. – (Нет, но возможно, возможно, продолжает Плант, лучше взять что хочешь, и дело с концом. Он это вслух сказал? Парень вроде не слышал.) – Как тебе быть, говоришь? А мне? Не то чтобы я хотел вернуться. Ха! Знаешь, мне говорили избегать стресса. Избегать опасностей стресса. Это очень легко, когда у тебя, сука, забрали винтовку, но вот что важно – ее отдали кому-то еще, с двумя ногами и улыбкой, такой, знаешь, в стиле «Бог тебя любит». Вот как было. Чем мы были. Это там. А здесь все только и твердят, как тебе благодарны. Главное, не рассказывать, как все на самом деле. Хорошие манеры никто не отменял.
– Вы про Вьетнам?
– Поэтому… Я делал, что нужно. Честно тебе говорю. Иногда их надо очень грубо трахать, если хочешь быть мужиком, как старшие по званию. Долбишь, сука, пока яйца не набухнут, а сердце бьется, будто нож приставили к горлу не кому-то, а тебе. А они что, по-другому? Нет. Там, наверху, не все были такие. Только те, которые говорили, что ты плохо воюешь. Надо усерднее. От тебя зависят друзья и ты сам. Верно?
– Что…
– Не хочешь быть мужчиной? А как еще? Все хотят, чтобы ты был сильным. Как им откажешь?
Рауль, опешив:
– Мне уйти?
– Нет, останься. – (И послушай меня. Никто не слушает. Я что, под себя хожу? Я не инвалид.) – Видишь каталку? – Он махнул куда-то за спину. – Это я. Я так передвигаюсь. Знаешь, зачем тебе любовь? Нужно ее найти, пока руки-ноги при тебе, найти, чтобы потом притвориться целым, и красивая заботливая жена будет тебя обнимать и возить, будто ты самый важный на свете калека. Подкати сюда кресло. Быстро!
Рауль разложил кресло, толкнул его к краю крыльца и встал рядом с Плантом.
– Что теперь?
– Теперь, – сказал Плант, – пни это дерьмо. Давай, не бойся.
– Зачем?
Однако солдат его не слушал. Это было так очевидно – толкнуть каталку. Толкнуть и смотреть, как она полетит. Вреда никому не будет, и ты сразу поймешь, о чем я говорю. Только что было ясно и вдруг перестало. Смысл ускользнул.
– Черт с ним, Рауль. Иди сюда.
Рауль сел и уставился на него.
– Слушай. Если хочешь девушку, будь готов ей что-то отдать.
– Например?
– Что-нибудь. Не материальное. Это работает, но только на время. Надо, чтобы все были в плюсе. Старайся, чтобы все оставались в плюсе. Иначе она на тебя обидится. Не доводи до этого. Ты знаешь мою, ну, маму Гордона. Она на меня обиделась, и я ничего не могу поделать. Плюса не получилось. То есть однажды я завоевал ее сердце, и было отлично. Она стала моей, и я сделал ее счастливой. А потом пошел на войну с макаками, потому что верил: это правильно. Понимаешь? Пойти убивать людей – в моей голове это было правильно, и оно в самом деле так было. Как еще сдержать макак? А себя как сдержать? Как содержать семью, если не умеешь охотиться? И людишки там, они вообще ни при чем; главное – здесь. Агрессия, она во мне. В нас. В детях. Вроде тебя. Ты бы стал хорошим солдатом, ты все держишь в себе. Люди над тобой смеются, и ты хочешь показать, что не сдаешься. Вот и я. Возвращаюсь без ноги к моей красивой, заботливой жене и не могу ее удовлетворить ни в каком смысле, и она на меня обижается. Она нетерпеливая, даже когда терпит. Ненавидит меня, потому что приходится меня любить. Понимаешь? Все вокруг говорят, как здорово, когда у тебя на крыльце сидит герой. Человек, который превзошел себя. Но я только и делаю, что болтаю, жалуюсь на политиков да в штаны мочусь. Гордон меня боится. И в плюсе никто не остался, да?