Обречённая воля
Шрифт:
— Расскажи, Лоханка, моему атаману бахмутскому про нынешнее житьё в Астрахани! Чего косишься?
— Да мы с ним знакомы: он мне шапку разрубил, — расплылся в улыбке астраханец.
— Он те и башку разрубит на четыре части одним ударом! Говори нам про Астрахань, про то, как вы там бунт учинили!
— Так как учинили? В нашем застепном углу тот огонь шибко приживчив. А как учинилось всё — кто ж его ведает, — Лоханка посмотрел в темноту степи, отпил из ендовы. Подумал.
— Ты гутарил, будто из Москвы кто-то приходил, — напомнил Голый.
— Верно! Пришёл ныне из Москвы на Астрахань стрелецкий сын Степан,
— Ну и как там пошло, в Астрахани? — поинтересовался Булавин.
— Так как пошло? — приподнял косматые брови Лоханка. — В ту ночь кто от страха, кто от свадеб не спали. Под утро собрались мы, человек с триста, вломились в Кремль через Пречистенские ворота, убили только пять человек, да в набат ударили. А когда по набату сбежались стрельцы и солдаты всех полков… Семка! А Семка! — окликнул Иван солдата, но махнул рукой. — Не слышит, пьян, должно. Прибежали и все с нами заодно. Поискали воеводу — не нашли, зато вытащили подьячего сына Кучунова да перед соборной церковью и подняли на копья. Ну и началось, пошли мы кувыркать их за дом пречистой богородицы…
Лоханка опять заглянул в ендову, допил и закончил:
— Солдаты молодцы: в ту ночь они немцев своих покололи. Полковника Девиня, капитана Меера и бабу его.
— Бабу-то зачем? — спросил Булавин.
— А она надсмешки строила над верой христовой, говорила накануне как раз, что-де скоро и мы в пост станем мясо есть. Хотели государю послать письмо…
— Нету государя! — зыкнул кто-то от огня.
— Как нету? — спросил Голый.
— Нету!
— А, корабельщик! — узнал Голый. — Это ты в Азове вызнал, что ли?
— Государь в Стекольном городе в столб закладен, а в Москве не прямой государь сидит, вот чего, а коль не веришь, поди проверь!
— Неведомо, жив али не жив истинной государь, — авторитетно сказал солдат, — а только царь Иван Алексеевич жив!
— Да он жа помер! — хохотнул корабельщик.
— Ты в своём Азове сидел, ничего не ведаешь, а мне на Волге люди сказывали, а им — праведник Авилка, что-де живёт царь Иван в Иерусалиме для того, что бояре воруют. Царь Пётр полюбил бояр, а царь Иван чернь полюбил. Тот пришлый человек Авилка всё знает, он на Калитве ныне живёт, а пришёл из Иерусалима и пророчествует, хоть и расколу держится. Авилка сказал в первый азовский поход, что-де не взять царю Азова — и не взял. А во второй Авилка сказал: возьмёт царь Пётр Азов — и взял!
— Нету царя Петра! — закричал подвыпивший корабельщик.
— Есть царь Пётр! — встрял опять солдат. — Кто жа меня под Нарвой палкой бил, ты, что ли?
— Антихрист тебя бил! Царь Пётр в столб закладен в свейском городе Стекольне!
— Царя Петра и вовся не было! — крикнул уже напившийся чернявый кашевар.
— Как это не было? — насупился солдат.
— А так! Царица Наталья всё девок рожала, а царю Алексею это нелюбо показалось, он и затосковал. А когда царица родила перву девку — тут бояре возьми да и подмени её на немецкого выкидника! А ты, корабельщик, дурак!
— Ах ты шкварка неумытая! — корабельщик выхватил из костра горящую головню и швырнул в кашевара. Головня грохнулась оземь, осыпая искрами вокруг, отскочила и треснула в лицо смиренного старца, прибившегося к вольнице несколько дней назад.
— Ах ты крыса корабельная! — вскричал солдат. — Ты почто святого старца забижаешь?
— Я — крыса? Ах ты короткополая смардина!
— Я?! — солдат выхватил саблю.
— Забью! — корабельщик выдернул из-под полы пистолет.
— Сто-ой! — Голый упруго вскинулся с попоны, ринулся сзади на корабельщика и выбил у того пистолет. — Убери саблю, а не то… Ну!
Солдат попыхтел, отходя от злости, повернулся и ушёл к ручью. Корабельщик потянулся к пистолету, но Голый поднял его, разрядил и только тогда отдал.
— Промежду себя только собаки грызутся! — сказал он и, чтобы не напрасно выходить к костру, дошёл до бочонка и ещё налил себе. Он вернулся к Булавину, посмотрел на сидевшего рядом Лоханку и вспомнил:
— Ну, и чего дальше у вас, в Астрахани?
— Дак чего? На другой день сыскали мы воеводу. Стрелец Уткин, лихой стрелец, копьём его сколол. И всё. Тут мы выбрали умных людей. Стали грамоты слать.
— Читывали, — обронил Булавин.
— О! — обрадовался Лоханка и хлопнул Булавина по широкой спинище, будто у них и сроду не было ссор. — Только ни Дон, ни Терек нам не дали вспоможенья, а ежели дали бы — взяли бы мы Царицын и на Москву бы пошли, вот-те крест! То-то бы лихо погуляли, зипунов бы в боярских сундуках поискали! Эх! Да, может, и не свернётся то дело наше: ещё тлеет у нас!
Он повалился набок, перекатился с попоны, встал и, качаясь, пошёл к бочонку.
— Худо Астрахани, — негромко сказал Булавин. — Им, по слухам, только Красный да Чёрный Яр вспоможенье дали.
К ним приблизился старец, из-за которого чуть не разгорелась драка. Лицо его было цело, лишь борода подгорела и пестрела рыжиной на белизне седины.
— Вечерял, Епифаний? — спросил Голый.
— Вечерял.
— Тогда покури! — хохотнул от скуки Голый.
— Спаси бог!
— Устрашился сатаны?
— Через тот дым твой душа человечья напрямик во ад опустится!
— Ну!
— Истинно тебе говорю!
— Отчего так?
— А оттого, что табак есть трава с могилы Саломеи!