Обречённая воля
Шрифт:
«Скорей бы темень…» — торопил время Булавин.
Но вот Петров приказал всем спешиться и идти на приступ по-солдатски. Впереди шли знамёнщики со знаменем, присланным минувшей зимой из Москвы. Засевшие притихли, впились глазами в это знамя, оно будто обвораживало их.
— Боярское охвостье! — загремел Булавин. — За тряпицу царёву Дон продали!
— Иуды! — гаркнул Банников.
Петров шёл немного позади — боялся умереть, не испытав сладости победы, царёвой милости за верность.
Первыми начали палить наседавшие, но на ходу мало было от этого толку: пули ранили чью-то лошадь под берегом
— Ишь, они ошшерились! — побелел Окунь.
— Пали в них, казаки! Гуще пали! — загремел голос Булавина.
Сам он присел за телегу и бил из длинного пистолета Зернщикова. Кругом в дыму дружно харкали огнём из длинных ружей. Дым относило на наседавших.
— Мы вас прокоптим, как рыбу тошшую! — орал Окунь, радуясь, что пуля миновала его.
Не всех они миновали. Человек восемь прямо на глазах у Окуня оттащили бездыханных к лошадям. Залился кровью Ременников. Он облапил бок, но ещё стоял за телегой, ронял на неё голову.
— Дядька Терентий! Ты белой стал! — глянул Окунь.
— Боль и поросёнка не красит… Смотри! — кряхтел тот.
Прячась за дымом, к телегам пробилось человек сорок нападавших. В первом ряду всплеснулась сабельная схватка. Булавин метнулся туда, и минут через пятнадцать телеги с краю были завалены порубленными — своими и чужими. С правого краю, у Лоскута, наседавшие отбили несколько телег первого ряда, но Лоскут с оглушительным разбойным свистом поднял на них копейщиков. Штурмующие заметались меж телег. Их короткие сабли не могли достать копейщиков, а те выкололи их, как рыбу, нерестующую на мелководье. После этого Петров отошёл на хребтину увала. Сгрудились там. Кричали. Грозили. Через полчаса снова пошли, выдвинув вперёд своих копейщиков. Их встретили трескотнёй выстрелов, но наседавшие лезли, сваливаясь, как с горы, с груды лошадиных и человеческих трупов, наваленных у телег.
— Дядька Терентий, дай пороху шшапотку! — кричал Окунь, видя, что Ременников не может стрелять.
Раненый бросил ему порошницу, отрешённо глядя в небо.
Окунь палил из ружья, метясь в знаменосца, и свалил ого наконец! Знамя никто не догадался поднять, все даже отбежали от того места, а Окунь, радуясь удаче, юркнул под телеги и кинулся за знаменем. За Окунем полезли сразу с полсотни булавинцев. Началась рубка за шанцами. Наседавшие, привыкшие к неподвижности неприятеля, растерялись и бросились на увал к своему обозу. Только там они ощетинились ружьями и отогнали окуневскую группу снова в укрытие. Окунь вернулся за телеги и лёг рядом с Ременниковым.
— И тебя? — слабо простонал старый казак.
— Саблей… Плечо… Печёт!
Подлетел Банников:
— Чего вам? Воды?
— Гришка, эвона трёхизбянец убитой лежит… — стонал Ременников. — Возьми у него за пазухой семя конопляно. На рану…
Банников глянул на увал — не идут пока. Достал тёртое семя, обоим присыпал раны, стянул их разорванной рубахой. И Окуню:
— А ты, взгальной, за знаменем полез? Я вот те морду расквашу потом! Кобыле под хвост та тряпка!
Часа за два до темноты подошёл отряд Максимова. На увал выкатили пушку и стали бить по шанцам. Ядра ранили несколько лошадей. Распуганные кони кинулись к воде и поплыли на ту сторону. Забелели щепой раскорёженные телеги. Убитых людей относили на берег. Булавин велел стрелять по пушкарям, и тотчас пушка осеклась, стала палить реже и неточно.
— Сдавайся, вор! — вдруг послышался голос Максимова.
Стрельба приостановилась. Булавин поднялся из-за телеги, присмотрелся в сумерках к человеку у пушки, увидел матовое серебро шитого кафтана.
— Ну, смотри, Лунька! — загремел он на всю округу. — Я твоей измены не забуду! Слышишь?
— Слышу, вор!
— Я земь ту, что ты прикусил, в плат завернул!
— Я той землёй тебе бельма осыплю, как станут они мертвы!
— Я смерти не пасусь: понеже душой чист, а ты Дон боярам запродал. Берегись, Лунька, возмездия!
В ответ ударили выстрелы — комья огня из стволов во тьме, грохот и свист пуль. Они горохом шаркнули в прибрежных кустах, плеснули в воде, подобно вечерней рыбе. Несколько штук щёлкнули по телегам, но никого не задели.
Уплывали последние проблески дня.
— Смотри, атаман! — крикнул Копыл. — Рядятся!
На увале мельтешили казаки, пестря белыми пятнами платков, повязанных, подобно лентам, через плечо.
— В ночи, а не то на рассвете пойдут — вот и рядятся. Сами себя опримечивают, — сказал Булавин.
Теперь всем стало ясно, что не устоять даже в шанцах. Притихли булавинцы. Собрались на совет, оставя сторожевых. Порешили уходить в лес и рекой. Сначала унесли раненых в лес, через час учинили пальбу, для острастки, и растеклись в разные стороны.
Булавин придержал Стеньку и Банникова. Втроём послушали вражьи караулы и по возне, по окрикам поняли, что на берегу Максимов выставил усиленные караулы и там идёт неравная схватка с ними прорывающихся булавинцев.
— Ну, браты, пора и нам! — буркнул спокойно Булавин.
Они попалили из-за телег в сторону увала и осторожно сошли в воду Айдара. Позади было всё тихо, только билась в прибрежном тальнике раненая лошадь.
— Кондратей Офонасьевич, не смерти ли нам ждать наперёд?
— Полно, Гришка! Всё только начинается… Тихо! Тут омут. Плывите за мной.
Часть четвёртая
1
Несколько недель зависали над Москвой холодные осенние дожди. Вспухли реки, речушки, ручьи. К берегам Яузы, Неглинной, Золотого Рожка, Хотынки, Синички, да и самой Москвы-реки не подойти, не подъехать. Грязь за Кремлёвским холмом, грязь по улицам. То там, то здесь брошены среди улицы застрявшие телеги — хозяева уехали верхами, ветер гнал вдоль домов остатки сена… Но пришли наконец ноябрьские заморозки. Болезненно-жёлтые зори всё чаще растекались по чистой бирюзе небосклона. Мороз вытеснил дожди.
Шафиров, должно быть, не доверял утренникам: он явился в Государственный Посольский приказ в тёплом кафтане, надёжно укрывавшем его в минувшие недели от дождя, сырого снега и ветров. Вошёл в канцелярию, повёл носом:
— Рано труба закрыта!
Кинул кафтан на руки приказным.
— Пётр Павлович, батюшка, атаман Петров давно ждёт.
— Вели войти!
Шафиров прошёл к себе в кабинет, оставив дверь приотворённой, и в великолепном настроении сел за стол, где его ожидало письмо атамана Максимова.