Обречённая воля
Шрифт:
— Важности ейной я не перечу, токмо не успеть ныне, Да и почто торопить судьбу? Вот завтра, наутрее, прискребём в приказ, да и почнём ту грамоту писать, окстясь, — гнусил за спиной Волкова подьячий.
— Молчи! — замахнулся Волков. — С царёва слова ту грамоту писать велено!
Замолчал подьячий. Примирился. Тонко поскрипывал меховыми сапогами по снегу. На колокольне Ивана Великого озабоченно и сиротливо вскрикивали галки.
— Слыхал, чего вытворяет Булавин? — приостановился Волков. — По всему Дикому полю затлело! Вот и возьми теперь его! Самому
— Есть, — вздохнул подьячий.
— Не высохли?
— Поплюю.
5
С осени Булавин чувствовал какую-то неуверенность в запорожских заповедях: а вдруг выдадут? Он подолгу не останавливался на одном месте — то ехал в Старый Кодак, то в Новый, то снова появлялся в Сечи и опять возвращался в Кодак. В феврале задули метели, они, казалось, отрезали Заднепровье от всего мира непроходимой пеленой толстоснежья, но тревожные вести о секретных указах доходили до Булавина. Он менял место и, пожив где-нибудь в урочище на Калмиюсе, снова возвращался в Кодак, где всё больше и больше запорожских и украинных казаков приставало к нему и ждало весны.
Но по заснеженному льду Днепра с левой стороны на правую переходили не только посыльные от воевод, от дьяков московских приказов, сюда, в Кодак, каждую неделю приходили посыльные то от Голого, то от Лоскута, то от Некрасова. На днях нагрянул Семён Драный. В небольшом курене всегда было людно и тревожно. По ночам стояли караулы. Заряженные пистолеты и сабли были в головах: как ни надёжно место Кодак, а поберечься не лишне.
Но вот пробрался к Булавину Драный, и стало веселей.
Хорошие вести привёз Семён.
— Молви толком, — попросил его Булавин, — чего там Некрасов удумал?
— Он велел передать тебе, Кондрат, что по весне все понизовые городки, станицы, сам Азов с Троицким, Черкасск, Аксай, все полки царёвы, что там на постое, — все останутся без хлебного и ружейного наполнения, понеже все реки — и Волгу и Дон — наши перехватом переняли.
Булавин с Драным ушли после ужина в красный угол, а за полстью, у печи, сгрудившись в тепле и слушая вой ветра, сидело около десятка казаков. Там жгли свечи над книжкой — учились грамоте. Чей-то необычно весёлый голос звенел:
— Ты не путай! Двоегласная суть — А! Краткая суть Е. Так полагается она средь речения и на конце речения: како БЕЗЗАКОНИЕ.
— А ну-кось про именительный да родительный, — попросил Окунь, ничего не смысливший в грамматике.
— Это у меня в ум взято накрепко.
Именительный — тоя стыня,
Родительный — тоя стыни,
Дательный — той стыни,
Винительный — туе стыне,
Звательный — …навроде, той стыни,
Творительный — тое стыние,
Сказательный — накрепко помню… о той стыни.
— Ох и башка у тебя, Тимоха! — послышался голос Окуня.
— Меня, Вокунь, отец Емельян в Черкасском городе целых три зимы учил. Не раз говаривал, бывало: аще хто восхощет много знати, тому не подобает много спати, но всегда подобает ум бодр держати.
— А у нас на Бахмуте поп Алексей не учит никого, зато наперёд других на стену с саблей лезет. Лихой поп! Поучи ты меня!
— Я не поп, а ты сиди да слушай, авось залетит чего в уши и останется. Вот представляй время слов. Время разного они, слова-то, прешедшего, мимошедшего, непредельного и будущего — это которого нет. Тако же слова, коли поухватистей за них приняться, можно и по родам разбить. Род есть местоимением пола разделение. Всего четыре рода: мужскен, среднён, женскён и общён. Вот тут прописано о познании родов, — прошелестели страницы.
— Это хто таков? — спросил Драный Булавина.
— Это пред тобой приехал с понизовых станиц Тимофей Соколов. Вести привёз, будто старожилые велми недовольны были казнью в Черкасском наших товарищей.
— Вести привёз… — красивые турецкие глаза Драного сверкнули и унесли чего-то в себя. — Пойду гляну!
— Погоди! Чего ты мне гутарил про Хохлача?
— Хохлач кланяться тебе велел. Он много ходаков по верховым городкам пустил, и по станицам, и по лесным повалам царёвым, и по верфям — везде. По весне, гутарил, подымет весь верх!
— …а это двойственного числа! — кричал Соколов за полстью. По холстине изредка металась его тень.
— А ещё, гутарили казаки, что надобно тебе отсюда подыматься. Место есть на реке Вороновке…
— Я знаю место, Семён! Погоди чуток, вот только чуть пригреет — и пойдём!
А Соколов внушал Окуню:
— Ты, Вокунь, не лезь в середину. Грамоту починают с краю — с азбуки! Вот: аз, буки, веди…
Драный не выдержал, шагнул к полсти, отвёл её.
— Исполать тебе, премудрый! — прищурил он татарские глазищи. — Где-то я тебя видел… А, ладно! Давай потягаемся в азбуке!
— Ты, Драной, навроде турских слов больше знать должон, нежели русских!
— Дал бы я те, Вокунь, промеж ушей, да боюсь, спотыкаться станешь, а что до турских слов, то я не зову сыр-брынзу пьянырью, кувшин — купом, а бобы — баклами, а я всё по-русски зову, да и сам православных кровей, а кто у меня сродники были — то дело не моё, да то и не ведомо. Вот у тебя — кто? Мать или отец ослом был? А!
— Сам ты осёл! — зыкнул Окунь, предупредительно подавшись по стене печи в сторону от Драного.
— Я не осёл. Я грамоту знаю лучше всех вас! Ну, премудрый, давай азбуку!
— Бери.
— Не то! Гутарь мне любую букву, а я тебе разверну её.
— Сам гутарь и сам разворачивай!
— Ишь ты каков! — хитро прищурился Драный. Добро! Слухайте мою азбуку! Перва буква — Аз.
Аз — аз есьм наг и бос, голоден и холоден и всем недостаточен, брюхо тощо, и поисть нечего. Смешно? Дальше пойдём!
Буки — буки, дайте мне деньги в руки, я сам распоряжусь и за водочкой отпущусь.