Обречённая воля
Шрифт:
— Возьму, сказано тебе! У меня иные заботы, Игнат. Столько войска я никогда не важивал. Кругом всё горит, а людям надобно есть, и пить, и спать, и одевать их надобно, и всякое другое дело — не в обычай мне… Ну, хлебом покуда наполнились, в Донецком ещё взяли все царёвы запасы, а вот как дальше?
— Рассылай письма в порубежные города, пусть хлеб везут бесстрашно: купцам заплатим оптом и по той же цене, что ниже царёвой, станем тот хлеб голутвенным продавать, без наживы. С голоду не дадим умереть. Не за то сабли подымали. А без хлеба пропадём, Кондрат.
— То-то и оно: какая воля без хлеба? — вздохнул Булавин.
— А ты, Кондрат, переменился весь. Чего в тебе такое — в ум не возьму, а переменился, — почему-то с удовольствием заметил Некрасов. — Поначалу ты навроде как на Стеньку Разина смахивал, а ныне в тебе чего-то иное завелось.
— У Разина, Игнат, иное дело было. Он налетел, погулял, бояр показнил, золотом народ осыпал — и был таков. Вольная птица — на что лучше! А нам куда бегать? Нам надобно на месте, на Дону оставаться да волю боронить, ворогов наказать и людской устрой наводить како для казака, тако и для мужика, понеже он, мужик-то, как ни глянь, человек тоже, хоть он и мужик только. Эвона сколько их ко мне пристало, брошу ли я их в боярску пасть? Глянь на них — они ко мне, как к батьку, валом валят видать, царь Пётр пронял их. Пошёл мужик. Всё свой конец имеет. Железа и та от холоду трескает, а ныне тот холод всю Русь объял…
Некрасов сидел неподвижно, положив локти на колени и склонившись. Порой он согласно покачивал седеющей головой в знак согласия со словами Булавина. Выслушав, вернулся к разговору о самом насущном.
— Чего про Черкасск сдумал?
Булавин сразу не ответил. Он поднялся, прошёл в угол некрасовского куреня, где на лавке валялись побросанные трухменки, достал из-под них старый сайдак, в котором вместо лука и стрел теперь казаки возили еду и дорожные вещи. Порылся в нём, нашёл письмо написанное крупным почерком. Некрасов взял письмо, развернулся к оконцу.
«Ото 5-ти станиц от 3-х Рыковских, от Скородумовской, от Тютеревской атамана Дмитрея Степановича, от Антипа Афонасьевича, от Ивана Романовича, от Обросима Захаровича, от Якова Ивановича и от всех станиц Кандратью Афонасьевичу челобитье, и всему вашему войску походному челом бьём. Пожалуй о том у тебя милости просим когда ты изволишь к Черкасскому приступать, и ты пожалуй на наши станицы не наступай. А хотя пойдёшь мимо нашей станицы и мы по тебе будем бить пыжами из мелкова ружья. А ты також де вели своему войску на нас бить пыжами. И буде ты скоро управишься и ты скоро приступай к Черкасскому…»
— То истинно? — поднял голову Некрасов.
— Письмо подал надёжный казак. При мне оставлен. Весёлый — обману нет.
— Ох и хитры станишные атаманы! — горячо крякнул Некрасов, — Связать бы их всех вместе — и в Дон со всеми хитростями! Опаску и пред тобой имеют и пред царёвым указом. И тем и тем потрафить удумали.
— Нам они больше потрафляют. Подойду — казаков к себе призову, кто ещё за печью в опаске сидит! А что? Кто за них должен Дикое поле чистить? Приневолю, коль закобенятся! А вишь, как пишут: «милости просим»!
Булавин в эти последние месяцы не раз замечал собачьи взгляды станичных атаманов, особенно тех, что раньше посматривали на него свысока, порой покалывали клыкастым словом, а тут будто переродились — и голос, и ухватка, и слова пошли не те, что раньше. Булавин говорил с ними пословно, только всё равно на душе становилось от того оборотеньства смрадно, как во рту после дурной браги.
— Ну, мне пора! — поднялся Булавин. — Войско ушло далече.
— Ладно. Не мешкай, Кондрат. Давай провожу.
Вышли из куреня. Стенька кинулся подымать расквартированных казаков, и через каких-то десять минут все были уже в сёдлах, блаженно отходили ото сна на свежевесеннем утреннем ветерке. Занявшаяся во весь восток заря, хорошо видная с высокого берега Есауловской, обагрила конников. Красота…
— Ну, что, Кондрат, по стременной?
— По стременной!
Жена Некрасова уже несла большую глиняную клыку с вином и два кубка. Булавин подставил свой кубок под длинное горло кувшина, задумчиво глядя на зелёно-жёлтую струйку вина.
— Свидимся ли, Игнат? — крепкий голос Булавина будто качнуло ветром. Он осёкся, выпил весь кубок единым духом и, ни слова не говоря, прямо на глазах у есаула ткнулся бородой в щёку Некрасова.
— Доброго тебе прогона, Кондрат, — пожелал тот.
— Бывай здоров, Игнат! — носки сапог Булавина нервно задёргались в стременах, но вот он их плотно вдел и договорил заветное: — Ежели что со мной… — ты веди казаков. Не бросай.
10
«Премилостивейший государь.
Доношу тебе государю раб твой. Вор Кондрашка Буловин с воровским своим собранием в 4000-х пришел к Черкасскому апреля в 26 день и стал на речке Васильевой. И отоман Лукьян Максимов с старшиною и с черкасскими козаками в Черкасском окрепились и сели в осаду. И апреля государь в 28 день Рыковской и Скородумовской и других к тому ближних станиц козаки вору здались, а Черкасской сидел в осаде майя до 1-го числа, а 1-го государь числа майя и черкасские козаки тому вору здались же и атомана Лукьяна Максимова и старшин Ефрема Петрова, Абросима Савельева, Ивана Машлыченка, Никиту Соломату ис Черкасского вору Буловину выдали и в Черкасской того вора пустили. И ныне тот вор в Черкасском. И сего ж государь майя в 4 день оный вор Буловин прислал ко мне ис Черкасского отписку… и ведомости о том воре послал я в Розряд в сей почте. А что государь от того вора впредь явитца, о том буду писать немедленно.
Раб твой Иван Толстой. Ис Троицкого майя дня 5-го 708-го лета».
11
Булавин не переставал удивляться судьбе. Она стала на редкость изменчива, щедра. Ещё несколько месяцев назад он вынужден был скрываться в ските раскольников, пробирался сюда, в Черкасск, под монашеской одеждой, и Максимов — этот подлый изменник, истязатель его семьи — подавал ему кусок кныша, а вот теперь стоит он на пороге максимовского дома и плюёт в его разворошённую пустоту. Всё успел отправить войсковой атаман в Азов, всё богатство, а семью не сумел.