Обречённая воля
Шрифт:
1. «Миклуха Микифоров сшел в Пристанский городок с женой и детьми (умер после 10 ударов).
2. Карп Леонов из Спасска (13 ударов. Живой).
3. Лавер Фролов житель города Шацка монастырский крестьянин (14 ударов).
4. Хфедор Лупоглаз с Битюга крепостной светлейшего кн. А. Д. Меньшикова. Был с пищалей (13 ударов. Отправлен назад).
5. Максим Абрамов солдатский сын 20 лет на дуване досталась кобыла и алтын денег.
6. Микифор Пожерихин солдат конной службы (15 ударов)».
— Чего стоишь, Кондратей?
Денщик только переступил с ноги на ногу, набычил толстолобую рыжую голову. Красные кисти ручищ висели по швам.
— А ты ведь, Кондратей, одного ангела с вором Булавиным.
Денщик смутился, замерцал светлыми ресницами, но нашёлся:
— Не прогневайся, батюшка Василий Володимирович, токмо воеводу, что казаки казнили, ведомо мне, тож Кондратием звали. Кондратей Кондратею — рознь!
— Поговори! — перестал жевать. — Зови писаря!
Долгорукий вытер платком руки, подождал, когда денщик затворит дверь, и вынул из потайного кармана лист с секретной азбукой, данный царем для него и Толстого. Это был секретный лист с шифром. Долгорукий окинул его взглядом: «Вместо “а” писалось “ме”, б — ли, в — ко, г — н, д — зе, е — жу…»
«Мудрое помыслие Петра Алексеевича», — подумал князь.
«Будеже писать нижеписанных персон имяна и прочее, то оныя писать такими знаки, какие против каждой отмечено, однакож писать все сплошь…»
Далее шли знаки персон:
Царское величество — кружок с крестом наверху.
Царевич — кружок с крестом внутри.
Князь Меншиков — просто большой крест о четырёх концах.
Адмирал Апраксин — кружок со стрелой направо и вверх.
Министр Головин — буква пси.
Гетман Мазепа — 300.
Губернатор Азова — 100.
Майор Долгорукий — 118.
Потом шли казаки донские, запорожские. Города: Азов, Таганрог, Воронеж. Реки — Медведица, Хопёр и, наконец, Булавин — 7.
«Счастливым числом наградил государь вора», подумал Долгорукий, и ему в этот миг Булавин показался действительно счастливым человеком, могучим и славным, в багровом пламени его воровских знамён. Но Долгорукий в тот год был счастливее вождя повстанцев: победа незримо шла ему в руки.
13
Продвиженье войск Долгорукого окончательно убедило Булавина в неизбежности больших кровопролитий. Тяжёлая неповоротливая глыба армии царя сдвинулась и шла неотвратимо с севера. Мирного выхода не было. Большая война встала перед отрядами повстанцев во всей её неотвратимости. Необходимо было срочно собирать силы в единый кулак, но нельзя было и отказаться от первоначального плана — как можно более широкого охвата земель восстанием, для чего и были отосланы атаманы — Некрасов, Голый, Драный, Павлов, Хохлач. К ним подключались на обширной территории Придонья, Поволжья, Приднепровья и в порубежных уездах атаманы Кривошея, Беловод, Мельников, Туманный… Невольно центром снова становился Бахмут, но чтобы двинуться туда и объявить там сбор, необходимо было обеспечить тыл, необходимо было взять Азов. Взятие этого города теми силами, что остались с Булавиным в Черкасске, было если не невозможно, то трудно. Однако изо дня в день на черкасском майдане кипели круги повстанцев, и на каждом требовали похода на Азов. Раздавались крики с требованием жалованья, поскольку многие, а точнее — большинство воинства, все ещё были раздеты, многие бесконны. Тогда Булавин распорядился конфисковать казну церковную, и все 20 тысяч рублей раздуванили на майдане. Каждому досталось по 2 рубля, по три алтына и по две деньги. В богатом городе Черкасске были деньги и иное богатство — это знал Булавин и знали голутвенные, но как добыть то богатство? В казачьем курене оно лежит крепче, чем в церкви. К тому времени новый атаман назначил новые, дешёвые цены на хлеб, но голутвенным и такой хлеб покупать было неспоро: двухрублёвого жалованья хватило ненадолго. Хлебные запасы уплывали стремительно, а угрозы русским купцам мало помогали — хлеб шёл на Дон помалу. Кое-где уже роптали. Этот ропот доходил до атаманского слуха. Выход был один: взять Азов, но Булавин отправил половину войска на север, где дела осложнились, где был главный заслон Семёна Драного. Вот если бы там одну хорошую победу, а потом войска сюда — пал бы Азов. Пока же надо ещё подождать. Ждать и кормить войско, но чем? Кинуть голытьбу на курени старожилых? Это верная добыча, но как дуванить добро «стариков», когда они в войске повстанцев? Вот незадача…
«Нет, — томился Булавин. — Надобен большой круг, а на нём — единое согласие и — на Азов с остатками войска».
Зернщикова пропускали к Булавину без опросов. Бывший войсковой старшина при Максимове, он во время осады Черкасска тонко провёл заговор и отворил ворота города. Во время выборного казачьего круга кое-где выкрикивали в войсковые атаманы его, но он сам понимал, что уступает Булавину по всей скаковой стати, и сам выкрикнул вождя восставших. Теперь он был первый советник, а в случае отъезда Булавина — наказной атаман, остающийся за войскового.
— Когда на Азов? — Зернщиков кинул трухменку в угол, на лавку, как делывал это при Максимове, да и лавка была та же (Зернщиков уговорил Булавина жить в максимовском курене), только не было той роскоши на стенах, на поставцах, в красном углу. В кованых сундуках вместо вчерашнего добра — сёдла…
— Завтра круг собирай, — твёрдо сказал Булавин. — Завтра поутру всё на кругу выкричим. Пора на Азов.
— Затем и звал?
— Затем и звал. А ты что-то смур, Илья? Уж не за голытьбу ли голова болит?
— Нынешняя голытьба в обиду себя не даст. Эвона как ввечеру кричали, что-де надобно старожилых казаков, многорухлядно живущих, побить, а животы их и рухлядь раздуванить промеж себя — о, чего сдумали чинить! — зло крякнул под конец, будто выхаркнул, Зернщиков. От бороды вверх по щекам поплыла мёртвенная белизна, но вот он переборол себя, притушил, будто пеплом присыпал жёлто-кошачий огонь в прищуренных глазах, и устало спросил: — А как дела на верхах?
— Как взял Некрасов Царицын, так недели не прошло, а Долгорукий пошёл всем войском на нас. Не внял царь Пётр моему письму, знать, крови хочет. Да, видно, уж и быть по тому…
Булавин насупился, глядя на ручку своего бывшего пистолета, сверкавшую из-за пояса Зернщикова рубиновой зернью, но вот на лбу его пролегла от бровины болевая складка. Он поднялся, прошёл к двери и крикнул писаря. Однако вместо того явился второй есаул Соколов. На кругу он был выкрикнут Зернщиковым в атаманы средней черкасской станицы.
— А! Грамотей! Ну, давай ты пиши, что ли…
Соколов херувимом проплыл к столу по земляному полу, покрытому толстым войлоком, с которого Максимов ещё перед осадой содрал ковры. Сел поудобнее, к свету того окошка, из которого Максимов подавал Булавину кныш, и приготовился писать.
— Пиши казакам кубанским! Пиши, Тимофей, тако: что жа вы, анчуткин ррог… Нет. Погоди. Начни с прописи, как повелось: Господи Исусе Христе, сыне божи, помилуй нас. Аминь. От донских атаманов, от Кондратья Афанасьевича Булавина и от всего Войска Донского рабом божиим и искателем имени господни кубанским казакам атаману Савелию Пахомовичу или хто прочий атаман обретаетца…
Булавин вдруг замолчал. Подошёл к глухой стене да так и стоял, отворотясь.
— Брось! — вдруг крикнул он Соколову. — Раздери бумагу!