Обреченность
Шрифт:
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в вечный покой..
Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника
Обручальным кольцом.
Закидали
И пошли по домам под шумок толковать,
Что пора положить бы конец безобразию,
Что и так уже скоро мы начнем голодать.
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги — это только ступени
В бесконечные пропасти к недоступной весне...
К дому Слащевых вела грязная, посыпанная гравием тропинка. Маленький двор. Темная, вонючая лестница, ведущая наверх.
Перед крыльцом хибары пронзительно воняло мочой. Местные обитатели предпочитали справлять нужду тут же у крыльца, а не тащиться через весь двор в загаженный нужник.
Генерал с женой и дочерью жил на жалкие гроши, вырученные от выращенных и проданных на базаре овощей. Он пытался разводить домашнюю птицу, но прогорел. Его проклинали красные и белые, сторонились бывшие союзники. Верными ему остались лишь несколько офицеров.
Лежа на металлической кушетке генерал читал эмигрантскую газету. Она была шуршащей на ощупь и пестрела сообщениями о жизни соотечественников:
«Русский генерал Успенский, пустил себе пулю в лоб. Причиной послужило то, что его жена, еще совсем недавно почтенная мать семейства, познав эмигрантскую нужду, стала систематически воровать в магазинах».
«Поручик Смердяков покончил жизнь самоубийством, прыгнув вниз головой с Галатской башни».
«Прошлой ночью в пьяной драке зарезаz штабс-капитан Ильин».
Генерал с раздражением отбросил газету в сторону,
— Скоты! Во что они нас превратили!
Как же он завидовал своим бывшим сослуживцам, оставшимся в России. Большинство из них продолжали служить, а он, боевой генерал торговал морковью и кормил индюков!..
В дверь постучали. Пройдя через убогую прихожую в комнату заглянул полковник Бугаев. Окинул взглядом комод под кружевной накидкой, старое засиженное мухами зеркало. Вешалку, стул.
— Что угодно? — сухо спросил генерал и приподнялся с кушетки. Он был в одном нижнем белье, накинутой сверху шинели.
— А, это ты, Юра? Проходи. Садись.
Бугаев заметил уголок газеты торчащий из под кровати. Едко спросил:
— Читаем-с?
— Читал, — точно конфузясь, будто это было какой-то слабостью, ответил Слащев и поджал губы. Потом
— Что толку читать наши газеты? Разве мы живем? Мы существуем. Живем как тараканы и так же умираем. А в России идет возрождение великой страны. И я был бы счастлив вновь оказаться там и послужить своей отчизне.
Генерал дернул щекой, горько добавил:
— Но в Россию нам путь заказан, потому что, того, что мы сделали с ней, нам никогда не простят.
Полковник Бугаев пристально всмотрелся в лицо собеседника и прищурил глаза. Были они чуть насмешливые и знающие что-то.
Чуть помедлив он достал из кармана сложенную в несколько раз измятую советскую газету.
— Посмотри, Яша. ВЦИК выпустил декрет об амнистии. Всем участникам гражданской войны обещается полное прощение и гарантируется неприкосновенность.
С газетной страницы Слащеву в глаза бросились строчки:
«…декрет ВЦИК об амнистии участникам белогвардейских военных организаций. Советская власть не может равнодушно относиться к судьбе...»
С окончанием гражданской войны, в СССР так и не закончилась классовая война. В советской России очень внимательно следили за деятельностью эмиграции.
Полковник Бугаев давно уже был завербован советской разведкой. На встрече с резидентом он сообщил в Москву о настроениях Слащева и о его желании вернуться в советскую Россию. Председатель ВЧК Дзержинский долго думал, глядя в заснеженное окно: «А что?.. боевой генерал, золотое оружие за храбрость имеет... Жесток только чрезмерно».
На заседании Политбюро он сказал:
— Наши политические враги видят решение всех политических проблем исключительно через призму вооруженной борьбы, поэтому делают ставку на офицерско- генеральский корпус бывшей царской армии. Надо лишить их этой опоры, а для достижения этой цели заманить лидеров эмиграции в Россию.
Дзержинский тут же предложил решить вопрос о приглашении бывших белых генералов, в том числе Слащева на службу в Красную Армию.
Большую часть своего времени русская эмиграция просиживала в кофейнях, где вела бесконечные разговоры о судьбе России, чтобы обмануть свой голод. Услышав о декрете бывший командующий 4м Донским корпусом генерал Секретев сказал:
— Что ж, тем лучше. Поеду домой, пусть меня там и повесят. А я все равно вернусь.
Казаки любили генерала Секретева за его храбрость, называли его "наш Секрет". Подвыпившие офицеры тут же поддержали генерала:
— Вместе воевали, вместе и поедем. Пусть вешают всех вместе.
В ноябре 1921 года на итальянском пароходе «Жан» Яков Слащев с женой и ребенком, генералы Мильковский, бывший начальник дивизии генерал Гравицкий, полковники Гильбих, Мезернецкий, князь Трубецкой и еще несколько женщин прибыли в Севастополь, чтобы если и умереть, то быть похороненным на родном погосте.
Вслед за ними вернулось около 4 тысяч человек.
Возвращение было полно горькой тоски, женщины плакали. Все понимали, что в прежнюю Россию вернуться было уже нельзя. России, какой она была до их отъезда, уже не стало.