Обреченность
Шрифт:
Другой охранника по матери: «Что ж ты делаешь, лярва?! Снова, бах! И еще один дергается в кровище.
Так что правильно старики наши говорили. Страшен не царь, страшен псарь!
Любил Елифирий рассказать и смешное. И какой бы смешной не была история, преподносилась она всегда обстоятельно и серьезно. Это только добавляло веселья.
Елифирий вопрошал:
— Вот к примеру лампасы. Что же это такое? Откуда они взялись? Кто знает?
И тут же сам отвечал.
— Во-ооот! Не знаете. Потому как, казаки вы тряпошные. Воевать научились,
Толстухин устраивался поудобнее. Доставал бумагу для закрутки. К нему со всех сторон тянулись кисеты, пачки с сигаретами.
— Для казака лампас был важен...ну как крест для попа. Его нашивали казачатам на первые штаны. Все! С этого момента он уже считался казаком. Хотя и малым.
Сидят старики на бревнах, курят.
Пробегает мимо какой-нибудь казюня. От горшка два вершка. Сопли до пояса. Но в штанах с помочами. И обязательно с лампасами.
— Мать честная, царица небесная! — таращат глаза старики — никак казаки с лагерей возвернулись?!
Казачонок останавливается.
— Да это не казаки, это я Мишанька.
Старики всплескивают руками.
— А мы тебя и не признали, Михайла Григорич! Ты в штанах с лампасами, ну прямо взаправдашний казак!
— Как взлослый? — спрашивает Михайла Григорич.
— Как взрослый, - подтверждают старики.
– Ты отцу передай пусть, тебе коня готовит. Пора на цареву службу собираться.
Вот потому то большевики и бесились, когда на казаках лампасы видели. Знали, что воин перед ними. Потому за ношение лампасов, также как и за ношение погон, фуражек и за слово казак —стреляли на месте.
А чтобы, страху нагнать, лампасы и погоны казакам вырезали прямо на теле. Вот ей Богу не вру. — И Дед размашисто крестился во всю грудь.
В первом полку есть казак по фамилии Гусельников. Поглядите на него в бане. На одной ноге лампас ему все таки вырезали, пока его не отбили.
Покуривая толстенную самокрутку Елифирий излагал складно. Молодые казаки слушали его раскрыв рты. А Елифирий перекуривал и начинал новую байку.
* * *
Кровати Муренцова и Елифирия стояли рядом. По вечерам Толстухин любил рассказывать Муренцову о своей жизни.
— Казачья жизнь, что на Дону, что на Яике, что на Кубани ничем не отличается.- Неторопливо излагал Толстухин.- Был мальцом помогал отцу по хозяйству, в ночном коней пас. Хозяйство то у нас большое было.
Мурецов слушая незатейливые рассказы и сам вспоминал отцовское имение, сенокос, выгулку лошадей. Картины прошлого приятно кружили голову. Они были сладостны, как первые и чистые впечатления детства.
Елифирий продолжал:
— У нас в Сибири строгое воспитание было. Бывало, в прощеное воскресенье, перед Великим постом подойдешь к родителям и в ноги: «Тятяня, маманя, простите меня Христа ради...».
А тятя
— Потом царя скинули и началась чехарда, то красные петуха пущают, то белые саблями машут. Надоело меж двух огней вертеться и ушел я к полковнику Сладкову, он тогда полком командовал. Потом Уральскую казачью дивизию принял.
— Стой, Елифирий! — перебивает его Муренцов — а в Лбищенском рейде ты участвовал?
— А как же! Участвовал. Мы тогда же и чапаевскую дивизию в пух разделали!
Муренцов приподнялся на локте.
— Ну-ка, расскажи Елифирий.
Толстухин, плечистый, лицо серьезное, привалился к стене.
— А что рассказывать, Сергеич? Все как на войне. Казачий разъезд поймал двух красных с секретным пакетом. Так и поняли, что в Лбищенске расположился штаб красных.
Собрали добровольцев и той же ночью отправились в рейд. Уже под утро вырезали красные караулы и вошли в Лбищенск. Взвод подхорунжего Белоножкина шел в лоб, мы, немного левее...
Елифирий замолчал, вспоминая.
— Я потом видел это место. Везде кровь, мебель разбросана и порублена. Чапаев стерва, отчаянный был, — здорово бился, пока его в живот не ранили... То что в кино показывают, будто плыл он через Урал, брехня. Проспал красный начдив свое войско, хотя рубака был знатный. Типа нашего комполка Ивана Никитича. Он и обличьем на него шибает.
— А -ааа, вот еще помню. Трофеев тогда богато взяли, пленных немеряно, одних только комиссаров в кожаных куртках шесть или семь. И это...- Елифирий насупился — целый взвод девок- машинисток. Очень уж любили комиссары декреты писать. Одно название, что борцы за народное счастье, а на самом деле шляндры! — Толстухин сплюнул. — Тьфу ты, прости Господи, как есть- шляндры!
Перед Муренцовым продолжала разворачиваться вся нелегкая казачья судьба.
— В конце 1919 года переболел сыпным тифом... Но выкарабкался. Потом отступление.
Через солончаки отошли к Каспийскому морю. Что по дороге пережили, страсть господня. От голода и мороза люди теряли человеческое обличье. От ветра прятались за верблюдами, спали под фургонами или в выкопанных ямах. Люди на глазах превращались в зверей. Представляешь, Сергеич, казак доходит в яме. А его еще живого вытаскивают на мороз, чтобы занять место.
Слава Богу дошли. Не успели опомниться, тут как тут красный десант с кораблей Раскольникова и ультиматум. Полная капитуляция или всех постреляем.
Сдались два генерала, два десятка офицеров, нижних чинов несколько сотен. Я их не осуждаю. Устали да и войне уже конец подходил. А жить всем хочется.
Но наш атаман Толстов собрал две неполных сотни, кому терять уже было нечего и ушли мы в Персию. Во время перехода жрали одну мерзлую конину и верблюжатину. Слава Богу, хоть это было. Потом — Персия, лагерь для русских беженцев, каменные скалы на острове Русском, потом Австралия.
Елифирий рассказывал о своей жизни без прикрас, с легкой грустью.