Обретенное счастье
Шрифт:
– Если императрица не пожелает дать аудиенцию своей подданной, то мать не откажется увидеть свою дочь. А я… я готова склониться пред нею и смиренно принять всякую участь, коя мне будет ею уготована: трон или монастырь, славу или забвение. Но только в России! Ежели оставит при дворе, повелев, как и прежде, не открывать тайны рождения моего, приму и сие, сделавшись покорною служанкою императрицы, а затем, – голос ее чуть дрогнул, – затем и нового государя.
– Не опасаетесь ли вы гнева императрицы за самовольство? – осторожно осведомился Фальконе, но встретил огненный взор Августы.
– Мне бояться гнева императрицы? Я не только дочь ей, но и внучка великого Петра! Верить стану, что решения государыни на благо России принимаются, поэтому повторяю: всякую участь благодарно приму, даже и плаху!
Лиза слушала ее, опустив глаза и до боли сплетя дрожащие пальцы, чтобы скрыть волнение, охватившее все ее существо.
Она могла прежде считать Августу доброю подругою, оставаться дружна с нею и впредь, грустить и смеяться с нею, негодовать на нее и быть благодарной, меняться с нею платьями, возбуждать ее ревность, разделять с нею опасности или почести – и все же никогда теперь не избавиться Лизе от понимания, что не только рождены они с Августою в разных слоях общества, но и принадлежат к разным мирам по умственному и духовному строю, по предназначению своему и путям, коими идут к его исполнению; к разным, разным мирам, как если бы стояли они на противоположных берегах быстротекущей реки жизни, лишь изредка и ненадолго встречаясь на перекинутом меж ними шатком мосточке. И грустно, бесконечно грустно было ей оттого, что никогда не подняться ей на те нравственные высоты, с коих никогда не спускалась Августа, и весь клубящийся, противоречивый строй душевных сил Лизы чужд Августе так же, как прекрасной, светлой, сияющей утренней звезде чуждо ее зыбкое отражение в темной мути придорожного бочажка. И вдруг с острою тоскою вспомнила Лиза ту бесшабашную гордость, ту благородную дерзость, которые поддерживали ее под огнем злого допроса Бетора, и она поняла, что душу заложила бы, чтобы еще хоть раз побывать Августою – возвышенной, величавой, царственной!..
Она с трудом воротилась из дебрей своих мечтаний, чтобы увидеть, как Фальконе покорно склоняет голову, услышать его почтительное:
– Воля ваша, государыня!
Итак, решение было – ехать в Россию.
Но решить оказалось еще мало. Фальконе занялся добыванием выездных бумаг. Дело осложнилось тем, что документов надобно было три: на выезд Фальконе и двух его племянниц из Папской республики, на выезд греческой княгини Петриди со свитою и русской княгини Дараган со свитою тоже, для передвижения по Швейцарии, Франции, Германии и Польше. Могла случиться погоня, и ее надо было во что бы то ни стало сбить со следа. Обращаться приходилось к разным не очень надежным людям, представляющим закулисные стороны государственной машины. Щедрые взятки давались одна за другой, но проволочек и препятствий не становилось меньше; Фальконе ежедневно возвращался домой злой и усталый, бормоча:
– Это не город, а средоточие всех пороков!
Миновал февраль, потом и половина марта, прежде чем Фальконе раздобыл только одну проездную: на имя княгини Дараган и ее горничной.
Это было совсем не то, что требовалось, и напрасное ожидание превратило нервы Августы в до предела натянутые струны. Сознание, что она впустую тратит время в безделье, упуская благоприятную возможность для разрешения своей судьбы; что ее мать, измученная тяжелой болезнью (слухи подтвердили злые слова мессира Бетора), в любой миг может умереть, не оставив дочери даже последнего благословения, не говоря уже о престоле, сделало Августу подобием мрачной тени, бесшумно скользящей по вилле или по саду, избегая всех домашних, не замечая дивной картины стремительно наступающей весны.
Страшное напряжение поселилось на вилле Роза. Это постоянное ожидание, казалось Лизе, способно свести с ума кого угодно, даже самого стойкого из них – Фальконе.
Как-то раз они сидели вдвоем на солнечном пригреве, наслаждаясь ароматом разогретой земли и кипарисов, источающих смолку. Незначительный разговор сам собою иссяк. Лизе почудилось, что Фальконе уснул; она молчала, не желая тревожить его, и сама незаметно впала в дрему. Вдруг Фальконе резко вскочил. Лицо его было искажено гримасой отвращения; испуганно проследив его взгляд, она увидела, что по каменной стене, увитой плющом, совсем близко от них проползла змея.
Фальконе покачал головою. Лицо его было мрачно.
– Так всегда, – промолвил он, оборачиваясь к Лизе и отвечая на ее невысказанный вопрос. – Всегда где-то рядом таится опасность. Она близко и сейчас, я чую ее приближение. И кто знает, минует она нас сегодня или ужалит?..
Что-то знакомое было во всем этом, и Лиза целый день ходила под впечатлением ужасной сцены, пока не вспомнила: нечто подобное – образ подползающей змеи – привиделось ей, когда она застала Фальконе в объятиях Чекины!
Ожидание необходимых бумаг все затягивалось и затягивалось.
Наконец Яганна Стефановна и Лиза, которые не могли без боли наблюдать молчаливые страдания Августы, взбунтовались. Их поддержал Фальконе, считавший, что сердечное нетерпение и затворничество сведут молодую княгиню в могилу еще прежде, чем она доберется до желанной России, а потому надобно хоть ненадолго выезжать, хоть как-то развлекаться. Разумеется, под его присмотром и неусыпною охраною.
Наступило 19 марта, День святого Иосифа, покровителя всех пекарей. Синьора Дито, дядюшка которой был владельцем преуспевающей пекарни в самом центре Рима, вся так и пылала в радостном предвкушении торжества, которое всегда было необычайно красочно и обещало быть таковым и нынче.
Фальконе предложил Августе непременно побывать на празднестве; и та скрепя сердце согласилась, но после того лишь, как он с улыбкою намекнул, что будущей государыне следует знать обычаи народные не только своей страны.
Слова его неожиданным образом вернули румянец поблекшим щекам Августы и блеск ее угасшим глазам. Она ласково улыбнулась, протягивая Фальконе руку для поцелуя.
– Если б вы знали, граф, сколь много значат для меня ваши слова!
И Лиза, стоявшая рядом, с изумлением увидела, как тонкие пальцы Августы скользнули по щеке Фальконе в мимолетной ласке…
Выехали тотчас после полудня, и сразу стало ясно, что сегодняшний день – праздник для великого множества людей. Еще с вечера здания были разукрашены огромными картинами, намалеванными на холсте: души в огне чистилища, адские котлы с кипящею смолою. Итальянские пекари считают, что в их ремесле многое связано с огнем, а значит, и с пеклом.
На улицах тут и там, куда ни глянь, гремели сковороды, полыхало пламя в наспех сложенных очагах. Народу было множество, и, едва добравшись в calessino до площади Святого Петра, по просьбе оживившейся Августы оставили коляску на попечение какого-то услужливого мальчишки, а сами пошли пешком.
Из толпы их окликнула Агата Дито, которую сопровождал важный синьор Джузеппе, приложившийся к руке княгини с таким видом, будто удостоился чести поцеловать туфлю святейшего папы римского. «Неужто и он обо всем проведал?» – подумала Лиза, которую события последнего времени сделали подозрительной.
А праздник шел своим чередом.
Огонь в самодельном очаге наконец разгорелся. Один подмастерье тут же замешивал тесто; другой придавал ему форму, вытягивал, лепил из него кренделя и бросал в кипящий жир, шкворчавший на огромной сковородке. Эти двое были нарочно перемазаны сажею и олицетворяли собою слуг ада, чертей. Еще два парня одеты в белоснежные передники; сверкающие чистотой колпаки нахлобучены поверх белых париков; они изображали ангелов. Один доставал горячие, с пылу с жару, кренделя, пончики и нанизывал на небольшой вертел, который второй ангел тут же предлагал зрителям.