Обретенное счастье
Шрифт:
Августа пошарила в кармане и размахнулась. Словно падающая звездочка, блеснула серебряная монетка и исчезла под черной, почти незримой поверхностью воды. Это было прощание, дань традиции. Но Августе никогда более не увидеть фонтана Треви!
Лиза шагнула вперед и подставила руку под струю. Вкус влаги был свеж и сладок. Теплее вдруг стало на сердце, словно она услышала привет неведомого друга. И, словно по мановению волшебной палочки, тоска и страх оставили Лизу. Сердце нетерпеливо забилось, улыбка вспорхнула на уста. Она уже бывала и прежде в таком состоянии, как сегодня, тогда казалось, что жизнь стоит на грани с бредом, наваждением, почти безумием; и самой было удивительно, сколь окрыленной могла сделаться вдруг душа, как высоко воспарить над мучением каждого дня, легко расставаясь с милым прошлым, какая бы мрачная неизвестность ни зияла в будущем!..
Вдруг Августа повернула голову, глаза ее блеснули в темноте, она тихо сказала по-русски:
– «Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь…» Лиза, ты понимаешь? Мы возвращаемся! Мы домой возвращаемся!
Лиза потянула ее за собою, и, сторонясь желтого света, льющегося из окон небольшой остерии, они торопливо обошли площадь, держа путь к почтовой станции, где дядюшка Фроло купил им два места в дилижансе, уходящем в Турин.
А оттуда еще дальше, на север.
Прошло почти семь месяцев.
…Начался ноябрь. Накануне почти неделю шел снег, а теперь, по счастью, перестал. Еще затемно путешественница отъехала от убогой корчмы, где пришлось заночевать. К вечеру лошади, устав взбираться на бесконечные, засыпанные густым снегом пригорки, вдруг стали. Кучер, чтобы пани не слышала, тихонько ругался, но не зло, а уныло, безнадежно.
Вдруг так тошно сделалось от нескончаемого пути, от этой шипящей польской брани, что молодая женщина откинула полость, сбросила тулуп и вышла, с усилием разминая вконец замлевшие ноги и глядя на стену леса, возвышающуюся неподалеку.
В висках ломило. Постояла, подрагивая ноздрями…
Мороз не утихал. И ветрено было. На небе лежали тяжелые облака, похожие на розово-алый, взрыхленный снег; с каждою минутою они наливались сизой синевой. И только позади, на западе, еще играло закатное зарево: медово-золотистое, блекло-зеленое под тяжелым пологом облаков – как сон, который больше никогда не приснится.
Лес стоял тихий, настороженный, заметенный по самые вершины. Вдруг отчего-то дрогнуло, зачастило сердце, и путешественница пошла вперед по белому, спящему полю.
Тяжелый бархат юбки сковывал шаги. Снег скрипел под валенками, гнулись прошлогодние обмерзшие будылья.
Путешественница шла все скорее да скорее, не обращая внимания на беспокойные оклики кучера, пока почти вплотную не приблизилась к лесу; и тут остановилась, унимая биение сердца, ловя всем существом своим тревожный шум ветвей. Запаленное дыхание вырывалось изо рта и белыми клубами уносилось вдаль.
Тихо было… И вдруг что-то, может быть, новый порыв ветра, сильно толкнуло в грудь. Похоже было, что там, за лесом, вздохнуло некое могучее, величественное существо: вздохнуло осторожно, чтобы не спугнуть, чтобы не устрашить, но его нетерпеливое дыхание все же коснулось молодой женщины.
Она молчала.
Лес тихо дышал, близились сумерки.
Там, за лесом, уже была Россия.
Часть II
ВОЗВРАЩЕНИЕ
1. Горе побежденным
Камера была невелика и темна. Когда же в нее вошли пятеро мужчин, в числе коих – два солдата и капрал с ружьями, повернуться и вовсе стало нельзя. Женщина, до тех пор лежавшая на кровати, прикрывшись большим черным платком, села, щурясь от света: вновь прибывшие явились со свечами, и каморка озарилась.
Один из солдат небрежно облокотился было на спинку тяжелого стула, уставившись на узницу, но капрал саданул его локтем в бок и вытянулся перед двумя посетителями в серых плащах, вошедшими следом. Он так и ел глазами этих, по всему видать, важных господ.
Один был пониже ростом, вертлявый, с беспокойными карими глазами на некрасивом, но добродушном лице, в котором было что-то детское. От него так крепко несло вином и табаком, что у женщины, сидящей на кровати, брезгливо затрепетали ноздри.
– Присядьте, господин генерал, – произнес другой, более высокий, плотный, так почтительно, что стало ясно: в этой паре он – лицо подчиненное.
Тот, кого аттестовали генералом, суетливо просунулся вперед и сел. Мышиного цвета плащ его распахнулся, и сделалось видно, что одет он в короткий прусский военный кафтан зеленого сукна, украшением коего служил прусский орден, а также в соломенно-желтого цвета брюки и сапоги с заостренными носками.
Оказавшись лицом к лицу с дамой, он в некотором замешательстве сдернул серую треуголку, открыв сильно напудренные волосы, собранные в две большие букли и плотно приглаженные надо лбом.
Его спутник протолкался к нему меж почтительно застывших солдатских фигур и встал за спиной. Генерал оторвался от бесцеремонного созерцания бледного, напряженного женского лица и оглянулся.
– Велите солдатам идти, Дмитрий Васильевич, – произнес он по-немецки голосом мягким и даже приятным, однако с той же нервозностью, которая сквозила во всем его облике.
Второй господин властно махнул капралу.
– Янычары, – буркнул он пренебрежительно, не заметив, как изумленно поглядела на него при сем слове женщина, – эти русские не знают дисциплины, ничего толком не умеют, они…
Дмитрий Васильевич предостерегающе кашлянул, и генерал опомнился:
– Впрочем, сие к делу не относится. Итак, сударыня… – Он глядел на женщину, но при этом его глаза странным образом избегали ее прямого взора. – Итак, мы получили ваше известие, касающееся родства княгини Дараган с известной вам особою.
– Разумеется, вы его получили, – по-русски ответила женщина. – Иначе я не была бы здесь.
Дмитрий Васильевич бросил на нее быстрый взгляд, уловив легкий оттенок язвительности; генерал ничего такого не заметил.