Обретешь в бою
Шрифт:
Выслушав претензии, Гребенщиков ответил так же вежливо и уклончиво, как делал это до сих пор.
— Тогда мы вынуждены обратиться в партийный комитет завода, — предупредил его Сенин.
Гребенщиков высокомерно посмотрел на сталевара, уперся в лицо цепким взглядом.
— В любые инстанции. Не забудьте, есть еще и профсоюзные организации, их тоже не следует игнорировать.
Подобеду долго объяснять не пришлось. Он сразу учуял, как остро стоит вопрос. Дело заключалось не только в предложении Корытко. Решалась судьба технического совета. Сможет ли он работать дальше? При Рудаеве в цехе оживилась общественная жизнь, и каждый, как мог, старался вложить свою лепту в общую копилку. Если Гребенщикова не одернуть, не поставить на место, все вернется
На внеочередное заседание бюро партийного комитета, которое созвал Подобед, явились все начальники цехов, не явился только Гребенщиков. Он, как оказалось, еще с утра выехал в Донецк добывать лекарство для матери.
Пока слушали сообщения председателей советов, второй секретарь парткома Черемных связался с клиникой. Да, Гребенщиков приезжал, ответили ему, лекарство получил, пусть партком не беспокоится — препарат действенный и безусловно поможет старой женщине.
Когда Черемных слово в слово передал все, что ему сказали, на губах у Подобеда появилась кислая усмешка — и на этот раз Гребенщиков выйдет сухим из воды. Дальнейшие сообщения Подобед слушал рассеянно. Рухнул хорошо продуманный план воздействия на Гребенщикова. Услышал бы, что во всех цехах, кроме мартеновского, дело обстоит вполне благополучно, что никаких трений между начальниками цехов и техсоветами нет, сопоставил с положением у себя в цехе и волей-неволей, хотя бы из самолюбия, мог перекантоваться. Второй раз такое заседание не проведешь, внеочередное бюро по одному мартену собирать неудобно. Придется отложить разбирательство до очередного бюро, а ему смерть как не хотелось заниматься накануне своего отпуска этим кляузным делом. Заслушивать же мартеновцев в отсутствие Гребенщикова счел бессмысленным и быстренько свернул заседание, к удивлению членов партийного бюро, так и не понявших, для чего их так экстренно собирали.
Однако мартеновцы ушли не сразу, и Подобед успел наслушаться нелицеприятных слов. А Серафим Гаврилович сказал, как всегда, без дипломатических ухищрений:
— Дожили. Уже и партийный комитет не может взнуздать Гребенщикова.
Подобед проглотил эту пилюлю. Он предпочитал отвечать на критику действиями, а что он мог предпринять сегодня? Даже взыскания на Гребенщикова не наложишь — для этого необходимо его присутствие.
Тем временем Корытко не дремал. И в Киеве и в Москве он доложил о положении с изобретательством в мартеновском цехе приморского завода, и теперь из обеих столиц то и дело звонили директору, в завком профсоюза, в партийный комитет, требуя наведения порядка.
Подобед с нетерпением ждал очередного заседания партийного комитета. Он сгорал от желания поговорить с Гребенщиковым на высоких нотах, предупредить, что полоса безнаказанности для него кончилась, вдолбить в его упрямую башку, что разносный и уничижительный стили руководства устарели, вышли из моды, но, когда этот день настал, был не рад, что выпустил духа из бутылки.
Поначалу все шло как по-писаному. Первым выступил Сенин. Он не только доложил о факте неприятия ценных предложений, но и обобщил этот факт, сделал неоспоримые выводы, поставил вопрос ребром: быть или не быть техническому совету, воспитывать людей в цехе в коммунистическом духе или отдать воспитание на откуп начальнику, который формирует молчальников и приспособленцев? Он умел говорить самые острые слова самым спокойным тоном и потому в роли обвинителя больше походил на беспристрастного судью. Выдали Гребенщикову полной мерой и члены парткома. Их возмутило его отношение к техническому совету. На общем благополучном фоне оно выглядело нелепо. Не остался в тени и Серафим Гаврилович. Выступать он не выступал, только все время подпускал колючие реплики и в конце концов бросил словцо, простое, казалось бы, но емкое, и прозвучало оно, как ругательство, — «гребенщиковщина».
Гребенщиков все это время сохранял благодушный, даже торжествующий вид, будто слышал сплошные похвалы в свой адрес. Когда ему предоставили возможность высказаться, он живо покинул свое место, подошел
— Я тщетно пытался, набравшись терпения, ухватить хоть какой-нибудь смысл в псевдоглубокомысленной речи нашего новоиспеченного Цицерона товарища Сенина. Не погнушался уподобиться петуху, который в навозной куче ищет жемчужное зерно. — Остановился, притворно вздохнул. — Думать глупости никому не возбраняется. Но нести околесицу и засорять мозги людям умным — занятие мало похвальное. Кстати, обошлось это нам в восемьдесят человеко-часов.
— Не прошибло!… — досадливо простонал Нездийминога. Довел-таки начальник цеха и этого «не тронь меня» человека до состояния каления.
— Восемьдесят человеко-часов на ветер, — повторил Гребенщиков. — Это я сейчас вам продемонстрирую. Какой срок наметил «мозговой трест» для начала испытаний? — спросил он ни к кому не обращаясь.
— Срок вполне реальный — три месяца, — ответил Сенин.
— А три дня вас не устроит?
— Но, Андрей Леонидович, позвольте… — запинаясь, произнес Подобед. На лице его появилось недоумение и даже растерянность.
— Не устроит?
— Каких три дня, — провизжал Серафим Гаврилович, — если еще распоряжение не подписано!
— Вы слишком фетишируете роль бумажки, дорогой мой, — приторно-вежливо сказал Гребенщиков. В этот момент он был прямо-таки олицетворением благородства. — К сожалению, это не только ваша беда. Любое распоряжение, любой приказ сами по себе ничего не значат. Они могут остаться на бумаге — и только. Заметьте: ни приказов, ни распоряжений у нас никто не отменяет. О них просто забывают. Поднимите папку приказов по заводу — половина не выполнена. Отменяли? Нет. Забыли. И те, кто приказывал, и те, кто должен выполнять, и те, кто призван следить за выполнением.
— Вы отвлекаетесь от основной темы, — недовольно буркнул задетый за живое Подобед. Начальник цеха походя лягнул и его.
И на этот раз Гребенщиков не полез в карман за словом.
— Те, кто умеет отвлекаться, похожи на длинноруких — они больше захватывают. — И улыбнулся сдержанно, одними глазами — экспромт самому понравился.
— Я хотел бы понять, как приступите вы к испытаниям, если нечего испытывать? — докапывался до сути Подобед.
— Существует безотказный способ связи, изобретенный еще в начале века, — телефон. Чего проще — набрать номер и позвонить. Потеряв одну минуту, вы избавили бы их, — Гребенщиков широким жестом показал на присутствующих, — от никчемной траты времени.
— Кому позвонить? Вам? И что бы вы ответили?
— Машины изготовлены, приступаем к освоению.
— Где? Кем? Когда? — посыпались вопросы.
— Какая разница? Вам что, обязательно нужны машины собственного производства? Местный патриотизм одолевает? Дорого нам обходится патриотизм подобного рода. Дорого. Вместо того чтобы взять доведенный до ума, опробованный, испытанный временем агрегат, мы зачастую начинаем изобретать свое. Приоритет в расчете на пиетет. Вообще, надо вам сказать, приоритет — понятие вредное. Оно придумано для самоутешения, на тот случай, когда изобретем мы, а используют за границей. И все потому, что у нас мучительно долго согласовывают. Эти согласования и обсуждения приобретают опасную, хроническую форму. Легче обсуждать, чем делать. И кто в конечном счете в выигрыше? Тот, у кого слава первооткрывателя, или тот, кто впервые применил открытие? И кто пожинает материальные плоды?
— Может быть, вы оставите общие рассуждения и дадите нам конкретный ответ? — уныло пробасил Подобед, потерявший надежду на то, что Гребенщиков иссякнет, что прекратится это не относящееся к делу словоизвержение.
— Извольте. Вагон номер девять миллионов шестьсот семьдесят три тысячи четыреста пятьдесят восемь с машинами для заправки порогов и торкретирования прибыл на сортировочную станцию и завтра будет доставлен в цех. Люди для передачи опыта прибудут по первому нашему требованию.