Обручник. Книга первая. Изверец
Шрифт:
А сороки хоть и не в массовом порядке, но пытались перелететь ту же Волгу в пору, когда на ней шутоломился ледоход.
Что их надирало оказаться на той стороне, никто, наверно, объяснить не мог. А вот тянуло испытать себя на храбрость, хоть убей.
Но нынче бить ни грачей, ни ворон, а тем более сорок никто не собирался. Потому как почти вольготно пахло весной, то есть оттаявшей землей, обнажившейся озимой зеленью, даже отволглой паутиной, в эту пору пахнущей прахом будущего.
Володя спустился
И вот что удивительно, находил разницу между тем, как пах прутик тот, что оказался длиннее, с тем, что был короче.
Володя пошел вдоль ледохода, размышляя о превратностях стихии, как вдруг услышал за собой цокот копыт.
Обернулся.
Прямо на него двигалась стайка всадников.
Еще издали, больше, наверно, по посадке, чем по форме, он определил – казаки.
Казаки было уже совсем проскакали мимо, как вдруг один из них, круто вертанув коня, спешился прямо у ног Владимира.
– Не узнаете? – спросил.
Конь дышал ему в шею.
– Герасимов? – вырвалось у Володи.
– Нет! – как показалось Ульянову, печально ответил казак. – Теперь уже Генералов.
– Тоже отчислили? – быстро спросил Ульянов, стрижа, вернее, почти кося взором по ладности, которой обладала казачья форма.
– Нет, все случилось банально просто.
И Володя почти угадал, хотя и не произнес это вслух.
– Умер дядя, – продолжил Генералов, – вернее, утонул в Дону. Вот так – на провесне.
– Платить стало нечем? – вопросом подсказал Ульянов, заметив некую заминку в рассказе бывшего однокашника.
– Ранее этого кто-то расстарался, да и шлепнул, что я учусь под чужой фамилией.
– Ну и…
– Тебя секли?
– Нет, пороли.
– А чем это битие друг от друга отличается?
– Секут казаки первой или второй очереди. А порют, как правило, старики из слабосильной команды.
Они двинулись вдоль берега, и конь, который, кстати, не был даже взнуздан, покорно следовал за ними. Причем только чуть приотстав.
– А что из себя представляет казачество? – вдруг спросил Ульянов.
– Грусть с тоской пополам, – невесело ответил Генералов.
– Значит, плохо быть казаком? – Ульянов заглянул Генералову в самые глаза. – А Лев Толстой-то вон как вас боготворит.
– Да говорят о нас многие. Вот только понять никто не хочет.
– Чего именно?
– Да то, что нельзя коня двадцать лет в упряжи держать. Рекрут вон свое отбыл, и вольный… – он рассмеялся, – казак.
Генералов вздохнул.
– Воли у нас нет. Причем никакой. Сплошная тупость. И недоучки.
Он еще какое-то время помолчал, а потом заговорил вновь:
– И вообще среди нас столько разной сволочи наплодилось. И все норовят из тебя душу вытрясти, а ее
– Ну и кого ты под сволочью подразумеваешь? – спросил Владимир.
– Тех, кто пытаются унизить того, кто им непонятен.
– А может быть, неприятен?
– Кто их знает. Но только уж больно муторно, когда тебе постоянно дают понять, что ты человек войны и ни на что больше не способен, как махать шашкой вперемежку с плеткой.
Он, как давеча Ульянов, поднял прутик и разломил его пополам. Только на две равные части. И не стал нюхать, как то делал Владимир, а пожевал. И, отплюнувшись, произнес:
– Мне один еврей говорил: «Я бы даже в клозете утонул, лишь бы в историю войти».
– Ваша фамилия вошла в историю, – на поддразноте произнес Ульянов.
– Как и ваша тоже, – в тон ему ответил Генералов. – Вон Екатерину Вторую зовут Великой. А в чем это велчие? В том, что мужиков на себе целый полк перевидела? Или что простой люд изводила, как только могла? Да и к власти пришла нахально.
Владимир остановился.
– А ведь как хорошо сказано – «нахально». Наверно, так и нужно брать в свои руки власть.
А Генералов уже переключился на другое.
– Вон смотри, – указал он на коня. – Смирный, хошь куй, хошь пляши. Но это смирение от него добывалось годами. И не ради покорности. А чтобы хозяина своего понимал лучше, чем самого себя.
Конь постриг ушами. И веками чуть притенил глаза.
– Слабину никому нельзя давать, – продолжил Генералов.
– А как же демократия? – поинтересовался Владимир.
– Это разновидность мечты, близкой к царствию Небесному. У каждого человека прежде мерзость на роду написана, а потом все остальное.
– Прямо у каждого? – чуть сощурился Ульянов.
– Без исключения.
– И чем это объяснить?
– Самой людской природой.
Ведь посмотри, чего происходит. Что обузданием сейчас заведует? Ну, прежде всего, вера. То есть, религия. Ну пусть не всех, но многих она в узде держит.
Ну там еще воспитание и образование тоже.
А остальные, те, в ком темь-тьменская гуляет, как опара в квашне, чего им делать?
Вот почему сейчас на рабочий класс все уповают. Потому как он более всего при безделии состоит. Отработал свои часы и пошел валять дурака. Тут, конечно, и о революции мысли придут, чтобы того же царя если не турнуть, то грохнуть.
У Володи по лицу пробежала болезненная гримаска.
– А что поделаешь. – заметив это, продолжил Генералов, – так оно и есть. Тот, кто наработается до потери сознания, ему не до политики.
Вот почему к ней сейчас евреи поприлипли? Да потому, что они сроду тяжело не работали и всегда или дурака валяли, или русских обалдуев объегоривали. Им кажется, что все мы ивановы да марьины.