Обрыв
Шрифт:
– C’est assez, cousin! [27] – нетерпеливо сказала она. – Возьмите деньги и дайте туда…
Она указала на улицу.
– Сами учитесь давать, кузина; но прежде надо понять эти тревоги, поверить им, тогда выучитесь и давать деньги.
Оба замолчали.
– Так вот те principes… [28] А что дальше? – спросила она.
– Дальше… любить… и быть любимой…
– И что ж потом?
– Потом… «плодиться, множиться и населять землю»: а вы не исполняете этого завета…
27
Довольно,
28
принципы… (фр.)
Она покраснела и как ни крепилась, но засмеялась, и он тоже, довольный тем, что она сама помогла ему так определительно высказаться о конечной цели любви.
– А если я любила? – отозвалась она.
– Вы? – спросил он, вглядываясь в ее бесстрастное лицо. – Вы любили и… страдали?
– Я была счастлива. Зачем непременно страдать?
– Вы оттого и не знаете жизни, не ведаете чужих скорбей: кому что нужно, зачем мужик обливается потом, баба жнет в нестерпимый зной – все оттого, что вы не любили! А любить, не страдая – нельзя. Нет! – сказал он, – если б лгал ваш язык, не солгали бы глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А глаза ваши говорят, что вы как будто вчера родились…
– Вы поэт, артист, cousin, вам, может быть, необходимы драмы, раны, стоны, и я не знаю, что еще! Вы не понимаете покойной, счастливой жизни, я не понимаю вашей…
– Это я вижу, кузина; но поймете ли? – вот что хотел бы я знать! Любили и никогда не выходили из вашего олимпийского спокойствия?
Она отрицательно покачала головой.
– Как это вы делали, расскажите! Так же сидели, глядели на все покойно, так же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось сердце? не вышли ни разу из себя, тысячу раз не спросили себя мысленно, там ли он, ждет ли, думает ли? не изнемогли ни разу, не покраснели от напрасно потерянной минуты или от счастья, увидя, что он там? И не сбежала краска с лица, не являлся ни испуг, ни удивление, что его нет?
Она отрицательно покачала головой.
– Не приходилось вам обрадоваться, броситься к нему, не найти слов, когда он войдет вот сюда!..
– Нет, – сказала она с прежней усмешкой.
– А когда вы ложились спать…
В лице у ней появилось беспокойство.
– Не стоял он тут!.. – продолжал он.
– Что вы, cousin! – почти с ужасом сказала она.
– Не стоял он хоть в воображении у вас, не наклонялся к вам!..
– Нет, нет… – отвергала она, качая головой.
– Не брал за руку, не раздавался поцелуй!..
Краска разлилась по ее щекам.
– Cousin, я была замужем, вы знаете… assez, assez, de gr^ace… [29]
– Если б вы любили, кузина, – продолжал он, не слушая ее, – вы должны помнить, как дорого вам было проснуться после такой ночи, как радостно знать, что вы существуете, что есть мир, люди и он…
Она опустила длинные ресницы и дослушивала с нетерпением, шевеля концом ботинки.
– Если этого не было, как же вы любили, кузина? – заключил он вопросом.
29
довольно, довольно, помилуйте… (фр.)
– Иначе.
– Расскажите: зачем таить возвышенную любовь!..
– Не таю: в ней не было ничего ни таинственного, ни возвышенного, а так, как у всех…
– Ах, только не у всех, нет, нет! И если вы не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что будет с вами, с этой скучной комнатой? Цветы не будут стоять так симметрично в вазах, и все здесь заговорит о любви.
– Довольно, довольно! – остановила она с полуулыбкой, не от скуки нетерпения, а под влиянием как будто утомления от раздражительного спора. – Я воображаю себе обеих тетушек, если б в комнате поселился беспорядок, – сказала она, смеясь, – разбросанные книги, цветы – и вся улица смотрит свободно сюда!..
– Опять тетушки! – упрекнул он. – Ни шагу без них! И всю жизнь так?
– Да..„. конечно, – задумавшись, сказала она. – Как же?
– А сами что? Ужели ни одного свободного побуждения, собственного шага, каприза, шалости, хоть глупости!..
Она думала, казалось, припоминала что-то, потом вдруг улыбнулась и слегка покраснела.
– А! кузина, вы краснеете? значит, тетушки не всегда сидели тут, не все видели и знали! Скажите мне, что такое! – умолял он.
– Я вспомнила в самом деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [30] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
30
и все, что вы так любите! (фр.)
Он вышел в гостиную, а она подошла к горке, взяла флакон, налила несколько капель одеколона на руку и задумчиво понюхала, потом оправилась у зеркала и вышла в гостиную.
Она села подле теток и стала пристально следить за игрою, а Райский за нею.
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним – все то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
– Чем и как живет эта женщина! Если не гложет ее мука, если не волнуют надежды, не терзают заботы, – если она в самом деле «выше мира и страстей», отчего она не скучает, не томится жизнью… как скучаю и томлюсь я? Любопытно узнать!
V
– Ну, что ты сделал? – спросил Райский Аянова, когда они вышли на улицу.
– Сорок пять рублей выиграл: а ты?
Райский пожал плечами и передал содержание разговора с Софьей.
– Что ж: и это дело от безделья. Ну, и весело?
– Глупое слово: весело! Только дети и французы ухитряются веселиться: s’amuser. [31]
– Как же назвать то, что ты делаешь, – и зачем?
– Я уж сказал тебе зачем, – сердито отозвался Райский. – Затем, что красота ее увлекает, раздражает – и скуки нет – я наслаждаюсь – понимаешь? Вот у меня теперь шевелится мысль писать ее портрет. Это займет месяц, потом буду изучать ее…
– Смотри не влюбись, – заметил Аянов. – Жениться нельзя, говоришь ты, – а играть в страсти с ней тоже нельзя. Когда-нибудь так обожжешься…
31
развлекаться (фр.).