Обсидиановый нож (сборник произведений)
Шрифт:
Он слонялся просто так, ноги были вялые, будто во сне. День, два, сколько их еще, бесцельных? Привязывалась чепуха — первый день его мучила нелепая фраза: «Сейчас люди бродят во сне, а проснутся голыми». К ночи он вспомнил: голубые томики, серебряные прямоугольники вдоль корешков — Голсуорси. Длинный ряд, он еще удивлялся, кто их читает. Кроме «Саги», нельзя его читать. Голсуорси… Потом разнокалиберный Александр Грин, Грэм Грин, и еще какой-то Грин, окошко в сад и стол библиотекарши Нади, толстой, рыжеватой, с мягким библиотечным полушепотом.
Охотники тренировались в стрельбе — залетела стрела с плоским наконечником. Николай Карпов подобрал ее и вырезал четыре зарубки, по числу дней. Пошел в дом, подпрыгнул и оставил стрелу висеть в крыше, на плоском наконечнике. Он видел себя будто нарисованным на иллюстрации в книге — подпрыгивает,
К закату на стреле оказался паук величиной в сливу. Оплел толстыми нитями, как мачту снастями.
При нем оставались: башмаки с шерстяными носками, станиолевый пакет с эн-зе, пистолет, семь патронов, вощеный коробок спичек, складной ножик — малое лезвие переточено на отвертку. Одежда сгорела на баросфере. Еще часы. Герметические, антимагнитные, пылевлагонепроницаемые, на гибком металлическом браслете. Шмякнуть бы их о дерево, чтобы не тикали… Шмякнуть тебя о дерево, идиота: ключ не спрятал как следует! Если бы он спрятал ключ не под шторку, а в щель датчика, Бурмистров, разиня, так и сидел бы на травке. На десять, на десять, на десять секунд он опоздал! Счастье твое, друг Ахука, ох и счастье твое, что ты смотал удочки…
Первую ночь он проспал похмельным сном. После Нараны, разговоров, нардиков, человека с черным жуком, черной мглы, качающейся под крыльями, после ртутной капли металла, блеснувшей в зелени лесов, после отпечатка в потрескавшейся глине. Вторую ночь пролежал с открытыми глазами. Как в желтой воде, проплыла Дхарма. Пристроилась напротив входа, за Колькиной головой — он повернулся к стенке. Листья стен светились с изнанки. Оторванные от черешка, переставали светиться. Он лежал, смотрел на стрелу в крыше. Ночь шумела иными звуками, чем в поселении: кряканье и стрекотанье покрывалось густыми мелодичными воплями, уханьем, кашлем. Ближе к рассвету трижды прокатился низкий рык, невыразимо-страшный, отдающийся внизу живота. Ушла Дхарма, проговорив: «Спи, Адвеста». Вскоре после ее ухода стрела медленно втянулась в крышу и была по кускам сброшена на пол. Крысы подобрали обломки. Больше рыканье не повторялось до утра. Какой же силы рык, если в доме он был слышен так ужасно… Колька лежал и думал, что девушка ушла вовремя… Он полез бы на нее со страха. Он чувствовал себя бесконечно несчастным, смердючим, отмыться бы под горячим душем, жарко здесь!
Но утром — было это в третий день одиночества — он поднялся с четким намерением. Он должен определиться. Прежде всего определиться, выкорчевать из себя надежду на возвращение, и заняться делом. Ахука говорил, что он нужен Равновесию.
Это было четко: если он не избавится от пустых надежд, то сойдет с ума. Он уже знал, как это будет: пойдет на рыканье, пойдет-пойдет… И он вымылся с головы до ног и голову отмылил мочалкой. Снял плавки, лег в ручей, намылился еще раз. Глядя в лезвие ножа, подбрил бороду, оставив ее только на подбородке. Выполоскал рот. Почистил ногти ножом. Срезал ветку и отшомполил пистолет до блеска, смазал его комочком солидола, застрявшим в магазине. Застегивая охотничий пояс, он уже не видел себя извне, иллюстрацией к скверной книжке, уже не хотелось бормотать — говорить. Он видел ствол гонии, розовый под восходящим солнцем, неправдоподобно-густую зелень поляны, а над головой — внимательную обезьянью рожу. Тарас Бульба сидел на стволе и показывал ему банан: вертел желтую колбасину в задней руке. Нет, есть не хотелось. Он пошел к гонии напрямик, оставляя дома по левую руку. Гония закрылась и, потеряв направление, Колька забрел в лес, под деревья ниу с огромными светло-серыми листьями. За полосой деревьев — кусты, цветущие неистовым лиловым цветом. В кустах хрюкало, пыхтело, и прямо в ноги выскочила собака, остроухий рыжий пес, подбежала молчком, грозно оскалилась, и пыхтенье в кустах затихло. Бежать нельзя, подумал Колька. Собака наступала на него, вздыбив холку, а он босой, не отобьется… «Рыжик, Рыжик!» — пробормотал он. Собака бросилась — он отшиб ее пяткой, — из кустов высунулось что-то огромное, рогатое — хрюкнуло. Собака истерически взлаяла, и рогатый полез из кустов. Носорог! Он тянулся, как грузовик с лафетным прицепом, огромный, серый, складчатый, с внимательными человечьими глазками, а пес орал на него, загоняя обратно. Носорог еще наполовину был в кустах, когда заметил человека. Он опустил рог, рванул — лепестки взлетели фонтаном. Колька ужасным прыжком отскочил к дереву, схватился за ствол — вплотную к его руке проскочила туша
Тактика была несложной — перебегать с одной стороны ствола на другую. Но по шестому или седьмому разу он понял, что этот грузовик одержим манией убийства и будет атаковать, пока не добьется своего. Собака надрывалась в лае, Колька ругался, а носорог разворачивался с легкостью белки и нападал. Перебегать от ствола к стволу не удавалось, из пистолета его не уложишь… Р-раз! Носорог кинулся, и вдруг с дерева к нему на шею прыгнула обезьяна и закрыла ему глаза руками. Колька, обмирая, смотрел — четырехметровый зверь грохнул об землю, перевернулся, обезьяна отскочила. Носорог прямо с кульбита ринулся на нее. В лапе обезьяны оказалась палица, и непринужденно, как матадор шпагой, она влепила плюху между свирепыми глазками — носорог ухнул, развернулся как-то вяло и, сотрясая землю, умчался за обезьяной в кусты… Треск, хрюканье, тишина… Подбежала, виляя всем туловищем, собака — припадала к земле, просила прощения.
— Уж нет, ты меня прости, — сказал Колька. — Глупый еще.
Он был мокр, как мышь. Впору снова лезть мыться. А, вот она, гония… бегом отсюда, пока не опомнились… «Николай Алексеевич, — проговорил в голове четкий голос. — Николай Алексеевич! Не вы ли собирались ночью в львиную пасть?»
Он побежал и наскочил на Брахака, тоже бегущего — навстречу.
Брахак улыбался. Огромный, в нагруднике, в сапожках, с луком. Взял Кольку за руку. Заботливо посмотрел в лицо, покачал головой на взрытую полянку.
— Друг Адвеста, здесь не срединное Равновесие, здесь внешний лес. Не должно тебе покидать пост без Охотников.
— Я понял, спасибо, — сказал Колька.
— Носатый не ушиб тебя, Адвеста?
— Обезьяна его увела, туда.
— Наставник, — объяснил Брахак. — Опасные животные находятся во внешнем лесу с наставниками. Носатые, дикие слоны, черные быки. Если встретишь собаку без ошейника в лесу Равновесия, знай, что при ней опасное животное из травоядных. Хищные не допускаются в Равновесие, а тех, кто прорвался, сопровождают крикуны. Дхарма научит тебя голосам Крикунов.
…Опять затянуло глаза туманом. Наставники, крикуны — бред… Дома-черепахи ползли навстречу. Затошнило. Тот же четкий голос крикнул: «Голодны вы, Николай Алексеевич! Голодны!» Брахак подхватил его под мышки.
— Э-э, ты голоден, Адвеста!..
Жесткая рука потрепала его по загривку, как собаку. Ко рту поднесли зеленый маину — он глотнул. Выпил один плод, второй, набросился на пищу. Как-то он оказался в лечилище. Дхарма сидела перед ним на корточках и кормила из рук.
Он откашлялся, встал — Брахак и Дхарма смотрели тревожно.
— Вот что, — сказал Колька по-русски. — Спрашиваю вас, друзья, — сумел перейти на раджана. — Дхарма — Врач, ты, Брахак — Управляющий Равновесием. Есть ли на посту Наблюдающие Небо?
— Ахука в поселении, — сказал Брахак.
— Должен я узнать, — настойчиво говорил Колька, помогая себе руками. — Рисунок, изображение, покажите мне Землю… Рисунок, понимаете?
— Ниу мне, — сказал Брахак. Дхарма исчезла, вернулась. Листья, мел. Заодно — бахуш для Кольки. Брахак посмотрел на него — не в глаза, в лоб, — и одним стремительным движением обвел неправильный треугольник, основанием к себе. Еще посмотрел — левее острого угла появился овал. «Большая вода!» — вокруг треугольника и овала много волнистых черточек. «Высочайшие горы!» — основание треугольника замкнулось широкой полукруглой полосой. «Великая река восхода!» — от линии гор, от вертикальной оси треугольника двойная линия влево… слилась в одну и метелкой впала у левого угла в «большую воду». А «Великая река заката», начавшись немного правее, извилистой линией протянулась до правого угла и уткнулась в линию берега ниже мыса, похожего на коготь. «Правая сторона, — соображал Колька. — Ведь правая, а закат, запад — слева. Конечно же, он рисует вверх ногами, как бы стоя лицом к солнцу в полдень…»
Он смотрел из-за плеча Брахака. Теперь он обошел его вытянутые ноги, посмотрел с противоположного края на лист и увидел Индию. Точно такую, как на школьных картах: остров Цейлон, и вмятина в правом боку, сверху — полукруг Гималаев, слева — Инд, справа — Ганг. Или справа Инд, слева Ганг…
«Недурно, Николай Алексеевич». «Что за дьявольщина, — подумал он. — Голоса слышу. Почему имя-отчество? Никто меня не зовет по имени-отчеству…»
— Съешь бахуш, Адвеста, — приказывал настойчивый тонкий голосок.