Обсидиановый нож (сборник произведений)
Шрифт:
— Черт знает что… Кто сделал нас Головастыми? — Он поискал слово «эволюция». — Равновесие, Лахи.
— О-хо-хо-хо! — загрохотал Врач. — Я понимаю! Но в исходный миг времени кто научил вас изменять мозг?
— Я тебя не понимаю, — сказал Колька. — У вас что, не такой мозг, как у нас?
— Во имя первой Великой! Твоя голова, Адвеста, не отличается от… — Лахи оглянулся, — от тех, что сегодня еще пожирают знания в воспиталищах. Не понимаешь? Ты не был Врачом в своем Равновесии, твои знания неполны — пусть будет так… Дхарма!!! — рявкнул Лахи. — Принеси бахуш-рит, пока мы не потеряли разум!
Съели тминный бахуш. Дхарму била крупная дрожь, Лахи ворчал и нервно почесывался. Но облегчение проступало на их лицах: Адвеста не Врач, путается в своих словах, разговор окончен.
— Тхшорт снаит ш-то, — сказала Дхарма. — Т-хшор-рт снаит што!
— Смеющийся крепок, как буйвол, — похвалил ее старший Врач. — От смеха в нас нарождается бахуш! — Он пытался улыбаться, глаза были испуганные.
«Нет, шалите, не выпущу», — подумал Колька.
— Объясни, Врач Лахи, почему вы Головастые…
Он похвалил себя за ловкий ход. Спрашивать им невыносимо, как и получать неожиданные ответы. Другое дело — самим объяснять прописные истины. И правда, Лахи, уставившись бычьими глазищами, стал излагать.
Получалось нехорошо, получалось, что в древности первая Нарана научила малоголовых людей применять бахуш-ниса. Они послушались и на протяжении многих поколений ели бахуш-ниса, пока не стали такими, как сейчас, Головастыми. Более того, по совету Наран сравнительно недавно люди стали появляться на свет с «зеленым мозгом», то есть, без врожденных навыков и без речи! И еще позже, в последней дюжине поколений, мозг приспособили к раздвоению…
— Следовательно, вы непрерывно и до сих пор изменяете мозг? — Колька выкатил глаза не хуже, чем Лахи. — Бахушем? Черт знает что, действительно…
Получалось скверно. «Если моя голова, — соображал Колька, — принимает раздвоение так же, как и у них, тогда был кто-то в предыдущих поколениях, приспособивший своих потомков, и меня в том числе, к раздвоению… Б-р-р-р-р!» Лахи и Дхарма наверняка его не разыгрывали — как она закричала: «Почему вы — Головастые?»
Здравый смысл летел кувырком, все летело кувырком. Две одинаковые планеты в пространствах-временах кое-как еще можно было смоделировать. Одинаковые белковые и генетические структуры — ладно, подобное в подобном… Но чтобы в одном случае мозг был выведен искусственно, а в другом нормальным эволюционным путем, и чтобы во всех подробностях результаты совпадали? Это было чересчур. Это было настолько чересчур, что появилась соблазнительная мысль. Здесь не СП, не другое пространство, а другое время, наше прошлое.
«Вернуться во времени нельзя, — сурово напомнил тот Карпов, у которого имелся портрет Эйнштейна. — Нельзя. Нарушение причинности. Сверх того, здесь биологическая цивилизация. Не может ее быть в нашей эволюции. Не было».
Едва он успел так подумать, как подействовал бахуш-рит, и Лахи начал задавать ему вопрос за вопросом, и бил в одну точку, страстно искал логики: что вам предшествовало? Колька рассказал об археологических находках, о первых кроманьонских стойбищах, давностью в тридцать тысяч лет, или сорок тысяч, он как следует не помнил, конечно. Важно было, что между последними «малоголовыми» — неандертальцами в нашей терминологии — и первыми «Головастыми» — кроманьонцами — не было никакой цивилизации, не было Врачей — наши предки камни обтесывали да охотились.
Лахи слушал в исступлении, настолько его потрясла такая нелепость — без многовекового труда, автоматически, «Железное Равновесие» получило то, над чем они бьются дюжины и дюжины поколений!
Так понимал его Николай Карпов. Мягко тюкала успокоительная мысль: эти люди живут в мифе, созданном Нараной. Воображают, что умеют воздействовать на мозг, а на деле-то бахуш «работает», как ЛСД, как стимулятор временной шизофрении. Двойное сознание? Нет его, есть временное помешательство, утонченный морфинизм… Это успокаивало. Его гнусные штучки при «раздвоении» становились неответственными, с психа много не возьмешь — тик-так.
А излечение Рафаилово за трое суток — тоже миф? Тик-так?
Не будет покоя, не рассчитывай ты на покой… Теперь ты должен все понять до последней точки. Вот за что уцепись: они морально и физически страдают, сталкиваясь с противоречиями. Рабочая гипотеза — их мир непротиворечив. Традиция их мышления не приспособлена к противоречивой информации.
А, чепуха… Диалектические противоречия наполняют Вселенную. Жизнь и смерть — что же они, бессмертные? Какой разум не ужаснется при мысли о небытии?
…Ах, други — где вы, други мои? Как бы славно мы поговорили сейчас, обсудили и разложили по ящичкам… Рафа, как рассудишь ты, мудрый маленький Рафа?
Он снова был раздвоен, но мягко, плавно и непугающе. И, накладываясь на огромную фигуру Лахи, плавно и мягко из памяти поднялась картинка… Рафаил в лабораторном халате, пальцы измазаны чернилами из самописки — спорит: «Я не думаю, что понимание диалектичности мира родилось из естествознания. Еще перипатетики обращали взор в себя, в психологический мирок, и наблюдали трагическое противоречие: высокий разум в безумном и жестоком мире… Вспомните Колиного Тимошку».
Помнят. Тимошка в спальне на полу расположился по-турецки. Еще не привык сидеть на стульях, еще хриплый — ларингит. Откуда его доставили; в какие края он заехал в трюме теплохода; где шла война, о которой он рассказывал? Мал был Колька-Свисток, не запомнил. Тимошка сипит: «Один солдат ей загнул салазки, понял, а второй ей туда бутылку — горлышком, от пива бутылка — она визгом, а он бутылку каблуком, понял? Загнал, — Тимошка облизнул губы. — Сигарету курит, понял, и каблуком. Посмотрел — а баба корчится — и в пузу ногой — бутылка, понял, лопнула, снаружи было слышно…» В углу напротив стоит няня Сима, вся белая, угол косынки в зубах…