Обсидиановый нож (сборник произведений)
Шрифт:
«Тогда речь была проста. Человечек с частью речи и родился, — подумала Нарана. — С частью речи и частью поведения. Воистину, Брама был случаен, коль скоро достало его слабого мозга на повторение звуков, издаваемых первой Нараной…»
…«Только слова повторял, — вспоминала Нарана речи второго Хранителя, преемника Брамы-Скотовода, произнесенные столь давно, что потерян был и счет поколениям, умершим с тех пор. — Повторял бессмысленно. И возгордился Брама, задумав научить его пониманию смысла. Закрывал лазы к рту его и молчал. Открыв, пропевал слово со смыслом „еда“. Из звуков, издаваемых безногим, составил это слово. Открывал шкуру у входа, пел слово со смыслом „холод“ — в дожди. Со смыслом „жара“ — в полуденный жар. Думал много. Мальчика взял помогать себе. Каждый раз, начиная петь, издавал слово со смыслом „говорю“. Так же сам составил это слово и другие слова. Плакал радостно, ибо безногое отродье коровы повторяло слово со
Дойдя в воспоминаниях до своего имени, Материнское Ухо прервало их и отпустило в область бессознательного. Они пробежали там всю цепочку от незапамятного времени до нынешнего, не занимая сознание ненужными подробностями, интонациями речи второго Хранителя, ощущениями голода и телесного недовольства, которые были знакомы первой Наране в первые годы ее жизни. И Материнское Ухо вместе с остальными пустилось в труд Великой Памяти, во все времена поразительный для людей своей скоростью и безошибочностью. Оно ощущало свои мысли, как густой поток, мягкий и сладостный, и работа сотен других сознаний, вовне направленных, ему не мешала. Там, вовне, женщина по имени Тиами, Строительница, такое-то воспиталище, хотела, чтобы ее сын родился с наклонностями Художника. Хранитель гонии по Большой дороге жаловался, что дерево хиреет от нехватки таких-то личинок для верхнего питания. На первый и второй Посты второй дюжины обрушилось невиданное полчище летающих белок, а за ними идут хищники, и вся местность заражена уже вредоносными блохами… И Великая Память отвечала: «Тиами, Строительнице, можно родить Ученого любой степени, но не Художника или Певца. Хранитель гонии пусть обратится к Управляющему Равновесием со своей жалобой и советом: каждую шестую землеройку в округе скормить красным роющим собакам. Первому и второму Постам: свободные Управляющие есть в таком-то поселении; оттуда будет полезно привести хищных птиц и молодых охотничьих обезьян; такие-то растения пустить в рост на будущие две ночи и день…» Не то чтобы Врачи, Воспитатели, Управляющие Равновесием сами не знали, что им делать, им были знакомы все пути и все способы — Нарана не знала ничего, неизвестного людям. Но люди, каждый в отдельности, помнили мало, и потому не могли предвидеть всех последствий своих поступков. Кто из Врачей мог мысленно просмотреть всех предков и родичей Тиами и ее мужчины? Кто из Управляющих мог знать поголовье всех тварей в каждом кусочке Равновесия и влияние всех этих тварей на каждый кусочек Равновесия?
Никто.
Люди не в состоянии запомнить и познать даже дела себе подобных. В поселении Срединного полудня много свободных Управляющих Равновесием — так сообщала Нарана из этого поселения. Ибо сами люди не замечают того, что они свободны, они приходят туда, куда им нравится, и уходят тогда, когда пожелают, и там, где нужен один Управляющий, часто работают трое и четверо, и что бы они делали, предоставленные самим себе? Благополучие их началось в дни Скотовода, когда На-ра-на стала оракулом поселения Красных Ливней. Малоголовые расширили пещеру своими каменными рубилами, и, устав носить воду для муравьев, подвели к ней ручей. Когда второй Хранитель достиг старости, в поселении все были сыты, ибо На-ра-на, прародительница, запоминала все случайности и не боялась их — у нее не было прошлого и не было страха. Она помнила каждую ветку с крупными и сладкими плодами, и каждого теленка от каждой коровы, и всякое снадобье, вылечившее больного. Она росла. Ко дню смерти второго Хранителя она имела уже три Уха Памяти, и день и ночь сменялись у Ушей двенадцать Хранителей, рассказывая ей новости и выслушивая советы. А Нарана играла случайностями — она было молода и не знала еще истинной значимости случая и игры в случай…
— …Родилось Ухо Великой Памяти! — пропел старец. — Радость, радость! — Он восклицал, руки его дрожали, и он не заметил, как Нарана засмеялась в четвертый раз.
Она засмеялась, услышав голос «старикашки», почти забывшего свою речь. Но в то же мгновение по всем звеньям Нараны прошел сигнал. Просьба Немого Уха, координатора, о помощи. Решалась загадка железных Головастых — заново, в ее связи с новыми сведениями.
Пришельцы не знают существ, подобных Наране, употребляют животных в пищу. Для охоты они сооружают железные убивала, для путешествий — железные дома. Несомненные Головастые высокого уровня, приспособлены к раздвоению, но, по-видимому, не пользуются им. Требовалось решение, содержащее два ответа: где находится Равновесие пришельцев, и кто сформировал их разум. И впервые за все времена от Скотовода осознала Нарана свое бессилие. Смолкли большие гонии. Одна за другой присоединялись к Наране Синих Холмов все Нараны Равновесия.
Глава 5
«На охоте мы ищем утраченную доблесть», — вспоминал Колька чьи-то слова. Правильно было замечено. Добыв пятиметрового саблезубого тигра, Колька приободрился. Поверил, что не пропадет. И дело было не в удачных выстрелах, не в пистолете счастье, тем более, что оставался один лишь патрон. Тигров-то он не испугался! Дрожь в коленях и обморок не в счет, бесстрашных навовсе людей не бывает. Он не делал глупостей, как в первые секунды с ходячими нардиками. И стрелял метко — тоже приятно, конечно. Ощущение собственной доблести приподнимало: не пропадем! Он не придал особого значения словам Дхармы: «Я рада, Адвеста, что ты лишился сознания». Рада так рада. Они сидели в лечилище после разговора по гонии, очень уютно сидели и закусывали дыней.
— Почему же ты рада? — спросил он просто для разговора.
И вдруг у нее кровь прилила к щекам так, что они стали почти малиновыми, но с чернотой, как закатная туча, а глаза почернели совсем и что-то в них дрожало.
— Почему же?
Он свободно положил ей руку на плечо. Она встала вместе с его ладонью, и он встал, и в нем тоже пробежала дрожь от ее плеча, округло переходящего в шею. Он дрожал все сильнее, и она осторожно обняла его тонкими руками и прижалась к нему, а он слышал на спине ее руки и пальцы и дрожал. Его прямо трясло. Она мягкой шапочкой волос обглаживалась об его шею и подбородок. Он чувствовал ее всю, сверху донизу, в даль, в даль внизу, как сосну или речку, но было ужасно стыдно, что она его тоже чувствует и знает, как ему. Он простонал: «Сюда придут». Она молчала и осторожно прижимала его к себе, прижимала ладошками, и висок обглаживала об его шею. Тогда он понял, что ей безразлично, придут — не придут, и всем им здесь безразлично в этих домах без дверей и задвижек, и занавесочек… но это было невозможно, и она поняла и отошла, отхлынула от него. Тогда он сказал: «Идем домой».
Так у них было. Длинный жаркий день, зеленый дом и ледяной ручей в траве. «Ты научишь меня плавать?» — «Научу, маленькая». — «Хочешь, приведу лошадей и поскачем на Рагангу?» — «Я плохо езжу». Смеется. Это было невероятно смешно, он смеялся вместе с нею.
«Все у нас обратное, Адвеста… Мы не плаваем, даже в наших полуночных поселениях, а вы не наездники. Все, все обратное!»
«Разве это плохо?» — «Не знаю. Хорошо». — «Хорошо». — «Ты научишь меня плавать?»
— Да, научу тебя плавать, а ты научишь меня остальному, но там, у себя, я знал бы, что скоро умру в вашем зеленом Равновесии.
— А ты не умрешь. Как — «там, у себя, ты знал бы»?
— Я думал, ты поймешь. Понимаешь, если бы я был там, а кто-то другой — здесь, то я знал бы о нем, что он умрет.
— А ты не умрешь. Я с тобою и ты не умрешь. Почему — знал бы?
— От тоски по дому. У вас этого не бывает?
— Обними меня, Адвеста. Бывает. Обними меня, рыжебородый. Солнце садится за Рагангу, день наш уходит.
А потом они вернулись к домам Поста, и Дхарма пропела, подняв ладони: «Друзья мои Певцы, темнеет ночь для песен!»
Пели на открытой поляне, под большими звездами. Темный ветер дул поверху, от реки. Когда певцы умолкали, доносилось повизгивание гепардов, возбужденных шумом, и мерное брякание струн, и беготня ночных обезьян в листве. Свежо и спокойно пахла ночь — остывающей листвой, плодами и чистой человеческой кожей. Но не было ему покоя. Земля поворачивалась под звездами, летела Бог знает куда. И как Земля вокруг своей звезды, ходила в танце вокруг Кольки девушка Мин. Как самый прекрасный зверь, как лошадь на бегу, как древесный лист нераспустившийся, глянцевый снаружи и бархатистый внутри.
…Утром явился Ахука — не поздно и не рано, когда Мин уже разбудила Кольку и они умылись и поели. И он немного привык к ней и к странной звенящей боли в сердце. Боль усиливалась, если он смотрел на Дхарму — усиливалась так, что перебивала дыхание. Но ей следовало поспешить в лечилище, девушке Мин, а ему не следовало таскаться за ней и мешать работать. Он приладился чистить пистолет, подкинул последний патрон на ладони. Мрачная штука, последний патрон… Он стал думать, имеет ли он право быть счастливым, и тут, вовремя, появился Ахука. Поздоровался. Косясь на еду, умылся, выполоскал рот. Сердито прогнал своего Тараса Бульбу — обезьяна тянулась погладить его по щеке. С Дхармой разговаривать не стал: «Лахи ждет тебя — прохладного полудня…»