Обвал
Шрифт:
Вдоль дороги тянулся лес, хвойный живой лес, посеребренный слегка снежком… Выпал он три дня назад, а завтра, наверное, растает, и даже следа от него не останется. Марта любила снег, и ей вдруг стало жалко, что завтра не будет вот этих белых пушинок. Она открыла боковое стекло и начала вдыхать свежий, сыроватый воздух. Вдыхала до тех пор, пока не уснула.
Лимузин легко катился по шоссе. Марта спала крепким сном. Ей снилась зима, брат Пауль со снежками в руках и отец, пришедший с работы. От отца пахло машинным маслом и металлической стружкой. Потом Пауль запустил в нее снежком.
Она проснулась и сразу увидела ворота госпиталя.
Фон Штейц готовился выехать в ставку Гитлера. Он лежал на кровати и рисовал в воображении встречу с фюрером… Вот он, фон Штейц, в сопровождении охраны входит в кабинет. Официальные приветствия. Гитлер, несогбенный, прямой, жмет ему руку, улыбается, поправляя сползшую на лоб челку, ту самую челку, какую теперь носят многие офицеры, фельдфебели и ефрейторы, подражая вождю нации. Фон Штейц тоже пробовал завести себе такую прическу, но светлые сухие волосы рассыпались, и, как он ни старался, ничего не получалось, а усики, которые он отпустил, пришлось сбрить, ибо они топорщились рыжей колючей нашлепкой и безобразили лицо…
К отъезду было подготовлено все — и новый мундир, и ордена, начищенные до блеска, и костыли, изготовленные по особому заказу. Раны на ногах еще давали о себе знать, но там, в ставке, как бы ни было ему больно, он будет стоять перед фюрером гордо и прямо. На это у него хватит сил и терпения…
— Хайль Гитлер! — Это вошла Марта.
— Хайль! — ответил фон Штейц.
Он попробовал сесть, но острая боль заставила его опереться локтями о подушки. Марта приставила к кровати деревянный подгрузник, и он удобно повис на нем, слегка касаясь ногами пола. Начались тренировки. Фон Штейц переместился к окну, затем ему захотелось взять костыля, пройтись по комнате. Он проделал это с завидной быстротой и ловкостью и остался доволен тренировкой.
Марта похвалила:
— Эрхард, хорошо…
Фон Штейц вытер платком пот и посмотрел пристально на Марту… Что-то изменилось в лице этой девушки. Он заметил это, как только Марта возвратилась из «Зольдатштадта». Он спросил ее тогда: «Ну что?» — «Ничего. Я попала под бомбежку, в город не пустили». С тех пор прошло много дней. Фон Штейц написал три письма и передал их Марте. Жена не отвечала.
— Марта, ты что-то скрываешь от меня? — спросил он.
— Ничего не скрываю.
— Посмотри мне в лицо.
Она подошла к нему вплотную. Фон Штейц взял ее за голову, наклонил к себе и увидел в ее волосах седые нити… Но он не сказал ей об этом. Лег на кровать, закрыл глаза.
— Начальник госпиталя вчера сказал мне, что моя семья погибла… Ты знала об этом?
Марта молчала.
— Ты знала? — повторил фон Штейц.
— Кое-что, Эрхард. Я не хотела тебя расстраивать…
Он поднял голову, взгляд его был сухой.
— Сентиментальность! — крикнул фон Штейц. — Вырви жалость из своего сердца. Немцам она не нужна… Подай костыли…
Он неуклюже повис на костылях и поскакал по комнате. И оттого, что он так мужественно переносит свою боль — она знала, ему больно, — сердце ее охватил восторг.
— Эрхард, — сказала Марта, — Эрхард, я не сентиментальна. Ты знаешь… — Она хотела рассказать ему все: как перенесла бомбежку, смерть отца, матери, брата. Ее ли упрекать в какой-то жалости!
Но он не дослушал ее. Измученный болью и весь взмокший от пота, фон Штейц добрался до кровати, и она уложила его в постель.
— Эрхард!..
— Я все понимаю… — Опять он помешал ей говорить. — Я ценю твою преданность… Иди, Марта, я хочу поразмыслить наедине… Иди, Марта…
Но в эту ночь она осталась в палате.
Где-то — видимо, на полпути в ставку — сопровождавшие фон Штейца офицеры из личной охраны фюрера завязали ему глаза. Самолет шел ровно, без качки. Руки фон Штейца лежали на костылях; немного было обидно за эту повязку. «Будто пленного везут», — подумал он. И только сознание, что подобная осторожность вызвана интересами безопасности фюрера, несколько успокоило. Он начал считать про себя — так быстрее пройдет время. «Две тысячи триста сорок два… — Самолет продолжал лететь. — Три тысячи шестьсот двадцать…» Самолет накренился, и фон Штейц понял, что они идут на посадку. Толчок о землю.
— Господа, снимите повязку, — сказал фон Штейц.
Ему не ответили, молча взяли под руки, чей-то голос предупреждал у трапа об осторожности, потом, уже на земле, кто-то сказал:
— Садитесь в машину, вот поручни, держитесь.
Он ухватился за что-то гладкое и повис на руках, боясь опуститься на сиденье… Но его все же усадили, и фон Штейц, покусывая губы, покорился.
Машина остановилась. Повязку сняли. Он увидел солнце и, ослепленный, зажмурился, потом снова открыл глаза — перед ним стоял генерал-полковник. Фон Штейц напряг память и вспомнил: это Эйцлер, советник фюрера, с которым не раз приходилось встречаться раньше. Фон Штейц вытянулся, насколько позволяла боль, выбросил вперед руку:
— Хайль Гитлер!
— Хайль! — ответил Эйцлер. — Вас ждет фюрер. Вы в состоянии доложить о положении войск в кольце?.. Он требует, чтобы вы лично доложили.
— Да, господин генерал-полковник, мне уже значительно лучше…
— Пойдемте. — Эйцлер повернулся и, держа руки в карманах кожаного пальто, медленно направился по дорожке, покрытой асфальтом.
Фон Штейц оперся на костыли и выбросил тело вперед — раз, другой, третий… От боли зазвенело в ушах, а шагавший впереди Эйцлер вдруг как-то странно начал обволакиваться туманом. Фон Штейц догадался: это кружится голова, еще одно движение — и он может упасть. Неимоверным усилием воли он поборол слабость и сделал еще несколько шагов, похожих на прыжки подбитого животного.
Эйцлер помог фон Штейцу спуститься по ступенькам о подземелье.
— Очень нужен, очень нужен, — сказал генерал-полковник в своем кабинете, показывая на кресло.
Фон Штейц сел, с облегчением облокотившись на мягкие подлокотники. Дьявольская усталость сменилась желанием уснуть. Это была минутная слабость. Перед ним стоял известный советник фюрера, и Штейц не мог даже виду подать, что ему хочется спать, и что дорога утомила его, и что вообще ему сейчас лучше бы уклониться от встреч и разговоров.