Обзор истории русского права
Шрифт:
4) Приговор и его исполнение. В розыске возможны нерешительные приговоры, именно при противоречии доказательств, а потом всегда при отсутствии собственного сознания; если нет собственного признания, но обыск «лихует» обвиняемого, то этот последний, вместо следовавшей ему казни, заключается в тюрьму пожизненно (Уст. кн. разб. прик., 12); если же на обыске одобрят, то обвиняемый дается начистую поруку с записью, «что ему впредь не красти и не разбивати» (Улож. XXI, 29, 36 и др.).
Приговоры по розыскным делам приводятся в исполнение силами самого государства. В отношении к уголовным делам, право государства на наказание преступника постепенно торжествует над правом частных истцов (потерпевших) на вознаграждение (см. выше с. 395).
Период империи [202]
Уже в конце московского периода следственные начала в значительной степени проникли и в обвинительный процесс, а границы розыска (в тесном смысле) постепенно расширялись за счет форм общего процесса. Но до Петра Великого вообще надо признать еще состязательные формы процесса общим явлением, а следственные – исключением. Петру I принадлежит обратная постановка дела. Ему не нравились сложные и состязательные формы суда; ему не нравилась свобода сторон в назначении цены иска, наем поверенных («нанимают за себя в суд… ябедников, воров и душе-продавцов», говорит он с укоризной). Сначала реформатор воспользовался готовыми (московскими) формами розыска, предписав в 1697 г.: «Суду и очным ставкам не быть, а ведать все дела розыском» (П. С. 3., № 1572). Затем к Воинскому уставу 1716 г. было приложено «краткое изображение процессов», заимствованное из западных источников; здесь нашло себе место полное применение понятия следственного (инквизиционного) процесса; процесс становится тайным и письменным (вместо судоговорения
202
О реформах Петра Великого и Екатерины II в области судоустройства см. выше с. 305–309.
203
Проф. Филиппов («О наказании по законодательству Петра Великого», с. 39–40) усмотрел в этих наших словах, что мы считаем введение инквизиционного процесса «шагом вперед»; мы говорим (и, по-видимому, довольно ясно), что «при исключительном господстве следственных начал» было бы пагубно вручить судье бесконтрольную власть оценки доказательств, и далее объясняем, что произвол судьи без этого равнялся бы решению дел совсем без суда. Мы никаким образом не могли ожидать, что в этих словах можно прочитать сочувствие введению таких форм суда, при которых возможен подобный произвол. Вред исключительно инквизиционных начал процесса был так велик, что даже формальная оценка улик (сама по себе весьма несостоятельная) могла быть некоторым якорем надежды для подсудимых.
Оценка относительной силы доказательств выражается в «процессах» терминами «совершенное» доказательство и «несовершенное», но эти категории в действительности вовсе не применяются к исчисленным видам их. Всякое доказательство принимается за совершенное только при известных условиях: так, собственное признание («лучшее свидетельство всего мира») должно быть проверено; свидетельские показания оцениваются судом по лицам свидетелей и обстоятельствам; даже присяга (остаток прежних безусловных средств процесса) заподозривается допущением возможности клятвопреступления. Остаются одни косвенные улики, совокупности которых воинский процесс отказывает в силе непреложного доказательства.
Законодатель не объяснил, к какого рода судам и делам должно быть применено «краткое изображение процессов». Думать надобно, что, по первоначальной его мысли, применение его ограничивается военными судами. Иначе трудно понять, почему через 7 лет после издания воинского устава последовал (1723 г.) новый устав судопроизводства, озаглавленный «О форме суда» (П. С. 3., № 4344). Это есть восстановление старого состязательного процесса с некоторыми (впрочем, существенными) изменениями: все изменения клонятся к сообщению судье более активной роли при борьбе сторон, так как «на судах много дают лишнего говорить»; тогда введена форма прошений по пунктам, стеснение сторон в сроках явки к суду.
«Суд по форме» должен был иметь применение во всех невоенных судах, в том числе уголовных: «…все суды и розыски имеют по сей форме отправляться (говорится в указе), не надлежит различать, как прежде бывало, один суд, другой розыск, но только один суд». Некоторые главные постановления суда по форме не применяются, однако, к делам об измене, «злодействе», оскорблении величества и бунте (ст. 5). Уже при самом Петре I (1724 г.) действие «процессов» и «формы суда» распределено по отношению ко всем судам империи так: последняя должна действовать при решении гражданских дел («партикулярных»), первые – в делах уголовных («доносительных и фискальных»). В 1725 г. мая 3 сенат истолковал, что под названием «злодейства» разумеются преступления против веры, убийство, разбой, татьба. Итак, общее значение суда по форме исчезло: к этому привели практика и последующие узаконения: с одной стороны, воинские «процессы» реципированы для невоенных судов, с другой – найдено было невозможным руководствоваться в уголовных судах «судом по форме». Однако, такая двойственность форм процесса (гражданского и уголовного) не удержалась: как узаконения, так и практика решительно наклонялись в сторону инквизиционного процесса. Екатерина II (ук. 1765 г. июля 27), предписав руководствоваться «формою суда», тем не менее тут же отменила устное судоговорение, и ввела письменное производство (для судных комиссий, учреждаемых на счет обвиняемых). Замечательно, что и депутаты Екатерининской комиссии вооружаются против состязательного процесса, как он установлен в «форме суда»; но это и неудивительно, ибо от состязательного процесса осталась, действительно, только форма, которая лишь усложняла и удлиняла процесс, между тем как самые дела решались по инквизиционному усмотрению судей. Распределение при Екатерине II гражданского и уголовного суда по двум палатам не привело к установлению двойственности процесса. «Форма суда» постепенно забывалась, существуя в законе до последнего времени (Свод законов Т.Х. Ч. II. Ст. 1062–1125) [204] .
204
История «формы суда» в XVIII в. весьма мало исследована, а потому трудно определить момент, когда она сделалась процессом исключительным. Проф. Коркунов («Истор. филос. права». СПб., 1898. С. 342 и сл.), оценивая юридические сочинения Горюшкина, склоняется к мнению этого последнего об общем применении «формы суда» во все течение XVIII в. и видит в Горюшкине живого свидетеля тогдашних порядков; но именно при жизни Горюшкина в 1812 г., Государственный совет в своем мнении выразился, что искать по форме суда предоставляется иногда просителям определением присутственного места или Высочайшим повелением. Таким образом в начале XIX в. форма суда была не только исключительной формой процесса, но для применения ее требовалось иногда испрошение Высочайшего повеления. Так как она никогда не была отменена каким-либо законом, то к такому результату могли прийти через продолжительное desvetudo не только в начале XIX в., но и на значительном пространстве времени XVIII столетия. Ясные указания в законодательстве о применении суда по форме доходят до начальных годов царствования императрицы Екатерины II; поэтому едва ли мы ошибемся, если примем за достоверное, что при этой императрице, приблизительно с 70-х гг. XVIII в., применение «формы» делалось все реже и реже.
По вопросу о применении формы суда к уголовным делам также не установилось единогласия в историко-юридической литературе. Неясность в этот вопрос вносится, между прочим, неточностью представлений о тогдашних границах уголовного суда (розыска) и гражданского. Как в допетровской Руси, так и в XVIII в. обвинения в одном и том же преступлении могли повести или к суду, или к розыску, смотря по обстоятельствам дела; например, обвинение в краже без поличного ведет к суду, а не к розыску (по ук. сената 1725 г.). Дела, основанные на частном обвинении (без поличного), несомненно велись судом по форме (в 1-й половине XVIII в.). Но относительно собственно розыскных дел надо полагать, что уже по самому указу и по форме суда (п. 5) и особенно со времени указа 1724 г. (где они наименованы «доносительными и фискальными») суд по форме не применялся. Правда, этот последний указ дан из военной комиссии для военных судов, но это было только разъяснением закона о суде по форме, – разъяснением, подобное которому дано в 1725 г.
Дополнения ко второй части
Н. Служилая кабала и добровольное холопство
I. Происхождение и дальнейшая история кабального холопства не возбуждали никаких недоумений, когда, согласно с источниками, признаваемо было, что кабала есть второй фазис закупничества, т. е. состояние временного холопства, возникающее из личного заклада за долг с отработкой процентов. Переход от закупничества к служилой кабале состоял в том, что, в силу невозможности уплачивать долги при обязательной отработке процентов, подобная сделка потеряла характер долговой и обратилась в сделку о поступлении во временное холопство с удержанием, однако, формы договора займа. Конечно, желательно было бы знать, когда именно образовался институт кабалы. Было бы удобнее, если бы могли определять возникновение сложных юридических институтов числами годов и месяцев; к сожалению, этого не бывает: например, некоторые полагают, что прикрепление крестьян нельзя не только определить 1592-м, ни 1587-м г., но даже нельзя обозначить точно век этого события.
Мы полагаем только, что все существенные условия кабалы образовались весьма рано; во всяком случае это явление существовало в те века, когда памятники говорят нам о кабальных холопах: такие указания до сих пор открыты в памятниках XV в., но, нет сомнения, могут быть отысканы и гораздо раньше. Затем мы можем с несомненностью обозначить только те фазисы, которые отмечены в законе, а именно Судебник 1550 г., воспретив личный заклад за долги в одной статье, окончательно определил сущность служилой кабалы, как сделки отдельной от договора займа, в другой своей статье. Затем закон 1586 г. утвердил особый способ укрепления кабалы, а указ 1597 г. определил прочие условия ее, уже давно слагавшиеся в обычай. Такова, думаем мы, несложная история кабалы. Между тем, некоторые историки и юристы, считая кабалу явлением новым, делают различные попытки объяснить ее происхождение именно в XVI в. Так, проф. Ключевский предполагает, что причиной возникновения кабального холопства был «какой-нибудь перелом, совершившийся в народном хозяйстве»; хотя сам прибавляет, что «трудно объяснить, что именно произошло тогда (в XVI в.) в народном хозяйстве», однако догадывается, что тогда чрезвычайно увеличилось количество свободных людей, которые не хотели продаваться в полное рабство, но не могли поддержать своего хозяйства без помощи чужого капитала». На это г. Павлов-Сильванский справедливо возражает: какое могло быть собственное хозяйство у человека, который обязывается жить «по вся дни» во дворе господина и работать на него, прибавим – и с женой и с детьми? Но сам г. Павлов-Сильванский допускает тут же (с. 9) собственную догадку, весьма похожую на гипотезу проф. Ключевского: «Возникновение условного холопства (т. е. кабалы), говорит он, не случайно совпадает с началом известного отлива населения на окраины», вследствие чего явилось «уменьшение наличного числа лиц, готовых продаться в рабство». Если есть возможность убежать на окраины, сохранив свободу, то зачем продаваться в рабство хотя бы и временное? Да и зачем потребовалось отыскивать какой-то случайный «переворот» в XVI в., когда мы имеем дело с явлением исконным и всеобщим, каково временное рабство из личного заклада за долги? Предполагаемый переворот совершился около половины XVI в., а кабала под этим самым именем известна с XV в., под именем же закупничества – с незапамятной древности. Так одно недоразумение влечет за собой другие: проф. Сергеевич, отвергнув связь кабалы с закупничеством, начинает историю кабалы не с XVI в. (Юр. др. I, 147) и говорит, что кабальное холопство «возникло в силу житейской практики», и «московские государи нашли их (кабальных холопов) уже существующими». Какая же это житейская практика? «Из договора займа возникло кабальное холопство». Все это близко к истине. Но затем мы встречаем неожиданное дополнение: «…появление в нашей практике заемных расписок – кабал – никак не может быть старее конца XIII в.» (с. 148). Почему это? Почему именно конца XIII, не начала или середины, или XII в.? Автор не объясняет. Загадка, однако, понятна: к концу XIII в. относится пространная Русская Правда, а в ней статьи о закупничестве, которые как раз соответствуют понятию кабалы, но которые проф. Сергеевич толкует в смысле договора найма.
Дальнейшая история кабалы у наших ученых также наполнилась недоразумениями, так сказать, добровольными, ибо источники не дают повода к ним. А именно: «Первое упоминание о них (кабальных холопах), – говорит проф. Сергеевич, – относится к 1509 г.». Г. Павлов-Сильванский нашел, однако, упоминание о них в 1481 г. (Соб. гос. гр. и дог. I, № 112). При открытии новых памятников, быть может найдется и более раннее упоминание.
Но не в этом дело. Что содержится в этом «первом» известии? Князь Дмитрий Иванович отпускает в 1509 г. на волю «приказных своих людей, полных холопов и кабальных». Что из этого следует? Следует, конечно, что кабальные люди суть холопы, хотя и временные; что, пока они не уплатили долга, они подчиняются правам господина (кроме права отчуждения и, конечно, жизни). Проф. Сергеевич, напротив, делает совсем другой вывод: «Кабальные в это время не холопы. Они люди свободные. Только фактически они не свободны». Кабальный лишен права уйти от своего господина; он не имеет права на плоды своего труда; он подлежит наказаниям по усмотрению господина. Поэтому предпочитаем держаться терминологии памятников и считать таких людей кабальными холопами, а не людьми свободными.
На чем основывается это временное рабство в половине XVI в.? Проф. Сергеевич утверждает, что основанием служит по-прежнему договор займа. Однако, Судебник царский прямо воспретил держать должника за рост у себя во дворе на службе: «А кто займет сколко денег в рост, и тем людем у них не служити ни у кого, жити им о себе, а на денги им рост давати» (ст. 82). Здесь очевидное противоречие понятию о служилой кабале, как службе за рост кредитору. Между тем, тот же Судебник нимало не запрещает служилых кабал, а напротив, определяет их в другой статье своей (78) так: «А которые люди вольные почнут бити челом князем, и бояром, и детем боярским и всяким людем, а станут на себя давати кабалы за рост служити, – и боле пятнадцати рублев на серебряника кабалы не имати». Такое крупное противоречие памятника самому себе, очевидно, есть мнимое: не закон противоречит себе, а мы противоречим ему, относя обе статьи к одному и тому же явлению (договору займа). В нашем издании Судебника царского давно сделана попытка изъяснить это кажущееся противоречие; но проф. Сергеевич, умалчивая о том, дает свое изъяснение. «До половины XVI века кредиторы выговаривали иногда в свою пользу оба вида вознаграждения по одному и тому же долгу. Они обязывали должников своих служить им и, кроме того, платить долг деньгами». Следует ссылка на ст. 82 Судебника царского, которая именно и требует объяснения. С тех пор пущен в ученую литературу термин, не существующий в законе, ростовые кабалы, т. е. акты договора займа, который мог быть с ростом и без роста и не имеет ничего общего с служилой кабалой. Ни в каких памятниках, а еще менее в Судебнике не говорится о таком двойном росте. Да он и невозможен, когда речь идет о службе за рост. Подобного явления не знает ни одна правовая история какого бы то ни было народа; оно и практически невозможно: ибо человек, служащий во дворе, не имеет никаких средств добывать имущество для уплаты роста.
Ключ к толкованию более правильному дает сам Судебник. Он ставит статью (78) о кабале непосредственно за статьями о полном холопстве и говорит не о том, чтобы кто-либо занял деньги у другого, а о том, что «люди волные учнут бити челом князем и пр., а станут на себе давати кабалы за рост служити». Далее закон предписывает: «Боле пятнадцати рублев на серебряника кабалы не имати». Если это долг, то как мог закон предписать, чтобы заем не простирался свыше 15 рублей? Полагаем, что здесь уже мы имеем дело с фикцией займа, что в действительности дающий на себя кабалу мог не получать ни полушки (мог что-либо и получить, но сущность сделки не в этом): он бьет челом на службу к боярину, но не в вечное холопство [205] .
205
Проф. Дьяконов (Журн. М. Ю., 1900, III, с. 303–304) неудовлетворен этим объяснением и ищет своего, которое оказывается вполне загадочным. «На поставленный вопрос (о назначение максимума займа в 15 р.) можно ответить словами автора (т. е. нашими): кредит займа по служилой кабале установлен для обеспечения возможности выкупа кабальному по сумме, обозначенной в кабале, и для устранения возможности превращать службу за рост в полное холопство. Но чтобы обеспечить применение этих правил в интересах кабальных, законодатель установил правило, изложенное в ст. 82: «А кто займет сколько денег в рост, и тем людем у них не служити ни у кого, жити им о себе, а на деньги им рост давати». Таково, полагаем (заключает проф. Дьяконов), соотношение этих двух статей Судебника». То есть для облегчения выкупа из службы запрещено совсем поступать на службу? Мы искренно желали и старались найти другой смысл в объяснении проф. Дьяконова, но не нашли.