Очарование зла
Шрифт:
Далеко-далеко… Над Верой — безмятежное небо, кругом — только вода и тишина. Море, источник вечного беспокойства и шума, сделалось нынче, в силу какого-то собственного лазурного каприза, источником вечной тишины. Вера чувствовала себя погребенной между морем и небом, спящей царевной в хрустальном гробу — и тотчас поняла: никогда царевна не чувствовала себя такой умопомрачительно живой, как тогда, в хрустальном гробу, в ожидании поцелуя. Это ожидание могло длиться и годы, и века. Для спящей время не имело значения. Она была погружена в средоточие жизни, у нее впереди имелась
Когда вдали послышался треск мотора, Вера поначалу не обратила на это внимания. Звук был далекий, деликатный. Но затем он начал проявлять настойчивость, а после — и назойливость; он усиливался, приближаясь.
Тело Веры, с раскинутыми руками и ногами, качнулось: ее задело волной. Она открыла глаза. Вовремя! Прямо на нее летела прогулочная моторная лодка. Сидевший в лодке явно не замечал купальщицу. Еще мгновение, и он налетит на нее, и тогда катастрофа станет неизбежной. Вера взмахнула руками, ударила по воде, чтобы отплыть. Она понимала, что уже поздно: лодка в любом случае заденет ее.
И вдруг мотор стих. В одно мгновение, как по волшебству. Вера не сразу осознала тишину, в ушах у нее продолжало греметь, сердце стучало в самом горле. Развернувшись и остановившись, лодка качалась на волнах.
Вера наконец пришла в себя.
— Вы что, с ума сошли? — закричала она.
Лодка накренилась, и над бортом показалось лицо лодочника.
— Дайте руку.
Вера машинально протянула ему руку. Она узнала не голос, не лицо даже, а прикосновение — то самое.
Болевич смотрел на нее из лодки, озабоченно нахмурясь.
— Давайте же руку, скорей.
Рывком он втащил ее в лодку. Под ногами зашаталось, волны мелко, остро застучали о дно. Болевич обхватил Веру за талию одной рукой, другой дернул мотор; взревев, лодка ожила и умчалась прочь, поднимая широкий веер воды с догоняющим беглецов маленьким, ярким обрывком радуги.
Вера наконец устроилась удобнее. Болевич все еще обнимал ее; она ощущала тепло его пальцев сквозь купальный костюм и льнула к нему всем своим изголодавшимся естеством. Ветер овевал ее лицо, шарил в светлых, быстро высыхающих волосах. Вера сделала негодующее лицо:
— Что это значит, Болевич?
Он не отрываясь смотрел на бескрайнее, залитое сиянием вечного полудня море.
— Это значит, что я люблю тебя. Я люблю тебя, Вера!
Она тихо вздохнула и тоже стала смотреть на море.
Глава десятая
Только один день. После сверкания моря — благородная тусклость мореного дуба; и везде едва уловимый соленый запах, запах свежести.
Вера, как и Болевич, умела полностью подчиняться мгновению; это было у них общее. Они не продлевали в мыслях свою жизнь от «сейчас, сию минуту» до какого-то неопределенного «будущего», как делало большинство. Оба они были людьми без будущего, людьми настоящего. Отчасти — из этого свойства вырастало их бесстрашие.
Болевич остановился в маленьком пансионе, в комнатке, которая напоминала мансарду, пристанище гофмановского студента, собеседника саламандр. Вере
Болевич, как и Вера, предпочитал джаз; приемник, подмигивая зеленым, тянул саксофоновую нитку откуда-то из Нью-Йорка или Чикаго.
— Эти негры слышат, как в космосе переговариваются планеты, — говорил Болевич вполголоса.
Вера лежала рядом с ним на кровати, поверх одеяла. Ее обнаженная кожа мерцала в полумраке. В окно проникал свет от фонаря, горевшего поблизости. Иногда в окне напротив тоже зажигался свет, и тогда два разных луча смешивались: один, пропущенный сквозь штору, — красноватый, другой, изливающийся сквозь изрытое оспинами дохлых мух стекло фонаря, — желтый. Потом красноватый свет гас, и снова оставался один только желтый, и Вера мерцала вместе с окнами.
— Джаз — космическая музыка, — повторил Болевич. — Поэтому она бессмертна. Танго и прочее — сдохнут, но это — нет. Бах и Моцарт предчувствовали их появление…
Низкий женский голос сплетался с протяжным саксофоном; в соприкосновении их было нечто эротическое и вместе с тем вселенское: соитие бога и богини, от которых должно произойти все живое.
— Бесси Смит, — сказал Болевич.
— Никогда не слышала.
— Послушай…
Бесси сверкала голубоватыми белками, прижимала к огромным грудям в ситцевых цветочках огромные черные руки. «Беги, Бесси, сюда едут куклуксклановцы, беги, Бесси!» — «Еще не хватало!» И, выскочив погромщикам навстречу, огромная негритянка с голосом, как у полковой трубы, заорала: «А ну, сволочи, прочь отсюда, прочь! Не то я свистну, набегут мои поклонники — от вас одна рванина останется!» И куклуксклановцы, рыцари белой расы, бежали от черномазой толстухи…
Божественная Бесси Смит.
Целый космос, услышанный неграми, — для Веры, для одной только Веры.
— Зачем ты приехал? — тихо спросила она, повернув к нему голову.
Он осторожно поцеловал ее.
— Любимая…
Вера отстранилась.
— После нашего разрыва я почти успокоилась. Начала новую жизнь. И снова ты врываешься… Зачем?
— Я люблю тебя. Изменить это не в моей власти…
Бесси Смит была на его стороне. Бесси Смит была на стороне любви. Желтый свет фонаря, тихий звук любимого голоса, саксофон, выплясывающий вокруг космической черной толстухи, — это было уж слишком. Вера закрыла глаза, и течение подхватило ее.
— Вера, я люблю тебя, — шептал Болевич. — Я знаю, что никогда не смогу сделать тебя счастливой, но я… не в силах жить без тебя. Хотя бы изредка. Мы такие разные. Ты — ураган. Ты всегда своевольна, с детства. А я — я всегда, с самого детства, делал только то, что должен был делать.
Вот оно, оправдание. Вера снова открыла глаза. В темноте они, всегда светлые, полные лучистой синевы, казались черными.
— Поэтому ты сбежал от меня?
Помолчав, Болевич сказал: