Очарованная вальсом
Шрифт:
— Да, об этом все говорят, — непонимающе отвечала Ванда. — На нем собираются договориться о мире… Наполеон…
— Да-да. И хотелось бы надеяться, что им это удастся, — кивнула мать, желая сказать свое. — А ты понимаешь, что это еще означает? Я имею в виду конгресс.
— Что же?
— Там соберутся люди! И значит, будут балы… Парады, маски, танцы, музыка! Я хочу, чтобы ты непременно побывала там.
— Но это же невозможно! Как я это смогу?
— Все можно! Все! — уверенно провозгласила умирающая графиня Шонборн. — Это нужно устроить!
Идея отправить дочь в Вену на праздник жизни стала у матери просто навязчивой в последние недели перед смертью — поистине бренность плоти есть ничто по сравнению с бессмертием духа! Она добилась согласия от сестер мужа, подробно объяснила Ванде, что та должна сделать, написала письмо князю Меттерниху и наконец извлекла подрагивающими от слабости пальцами из потайного ящичка большой нарядной шкатулки с женскими безделушками бирюзовое ожерелье и отдала его в руки дочери.
— Передай мое письмо самому князю, — слабым голосом, но твердо наказывала она. — Можешь доверять ему, как никому другому. Я знаю, как легко теряют письма секретари и слуги в таких больших канцеляриях, а то и просто не хотят лишний раз беспокоить хозяина. Если тебя все-таки не пустят к нему, попроси показать князю это вот ожерелье… Он узнает его!
Когда такой момент наступил и князь отказался ее принять, Ванда почувствовала священный ужас и отчаянным жестом сняла ожерелье со своей шеи. Кладя ожерелье на золотой поднос — его с надменным видом держал перед ней лакей, — Ванда испытывала то же, что переживает игрок, переворачивая карту, на которую поставил все свое состояние.
Вспоминая об этом сейчас, Ванда закрыла глаза и вновь ощутила, как подпрыгнуло ее сердце, когда лакей вернулся и объявил, что князь ждет ее, снова почувствовала прикосновение его губ к своим пальцам в момент прощания. Имеет ли она право подвести его, отступиться, когда князь Меттерних уже так много для нее сделал? Ванда крепко сцепила пальцы для уверенности и увидела, что коляска сворачивает на узкую, закругляющуюся к воротам дорожку.
В совсем уже густых сумерках огромный, серый, внушительного вида замок — шлосс — выглядел мрачным и неприветливым. Ванда с легким трепетом во всем теле увидела зубчатые стены с готическими башенками и стрельчатыми окнами, массивные въездные ворота… Не исключено, что в замке живут привидения!
Ванда поежилась. Ей захотелось присмотреться к тому, что она видит вокруг, но ее ждали слуги. Один подошел к коляске, открыл перед нею дверцу и опустил ей ступеньки. С огромным трудом она заставила себя покинуть коляску, которая по сравнению с замком показалась ей сейчас теплым уютным гнездышком, из которого ее выталкивают на бренную землю жить по новым, незнакомым ей правилам. Она вздохнула, словно принимая условия наугад, и, сопровождаемая удивленными взглядами других слуг, поднялась по мраморной лестнице в холл.
— У меня письмо для баронессы Валузен, — объяснила она встретившим ее здесь ливрейным лакеям. — Будьте любезны его передать.
Напудренный лакей почтительно взял письмо. Другой — указал Ванде на маленькую гостиную для ожидания и поспешно зажег в ней свечи. Камина в комнате не было, и Ванда почувствовала, что от холода ее движения стали скованными, неловкими. Что она будет делать, если баронесса не захочет ее принять? А если примет, но не предложит ей крова? Что тогда? Возвращаться ли к князю — или поехать в гостиницу и заночевать там? Однако Вена переполнена гостями, каждый уголок занят, и некоторым путешественникам — из тех, кто сюда не был зван, — приходится спать в своих экипажах или даже ночевать на скамейках в парке Пратер. Любой из этих вариантов приводил ее в смятение. Она снова вспомнила о преступниках…
Только сейчас Ванда почувствовала, как сильно устала, и хотя она сказала князю Меттерниху, что не голодна, на самом деле в том своем состоянии она едва могла протолкнуть в рот и проглотить кусочек. На приеме у князя она была слишком взволнована, чтобы чувствовать холод и голод, — иное дело сейчас. Затянувшееся ожидание стало невыносимым… Наконец в прихожей появился лакей.
Поклонившись и попросив ее следовать за ним, он повел Ванду через просторный холл, затем по длинному и тоже показавшемуся ей мрачным коридору, стены которого были во множестве увешаны портретами. Это владельцы замка по поколениям, то есть наследники, семейный клан — или известные произведения живописи этого жанра, спросила себя Ванда, решив, если все сложится благополучно, потом рассмотреть портреты подробнее и расспросить о них баронессу. И, без сомнения, ей надо поглубже заняться своим образованием в части искусства и особенно живописи: она успела понять, что это неисчерпаемая и интересная ей тема для разговоров, какие могут возникнуть у нее с теми, кто может оказаться ее собеседником. Если, конечно, все сложится так, как говорил ей об этом князь Меттерних… Она испустила еще один тягостный вздох. Некоторые знания у нее были — от матери, от сестер отца, которые, случалось, уезжали по разным надобностям довольно далеко от дома, многое видели, слышали и потом ей об этом рассказывали. Надо отдать им должное, они не скупились. Да и мать, пока не стала много и подолгу болеть и совсем не слегла, время от времени возила ее с собой в Вену, так что Ванде был знаком по его виду дворец Шёнбрунн, резиденция правящей династии Габсбургов, прилегающие к нему окрестности в западной части города, и начальные представления об архитектуре у нее тоже были — Вена очень красивый город, со многими изумительно прекрасными зданиями разных исторических стилей. Но и эта благодатная почва ждала новых зерен.
Как бы то ни было, вот они и пришли. В конце коридора лакей распахнул дверь, и Ванда оказалась в ярко освещенном салоне.
Это была самая необычная комната, какую Ванде когда-либо доводилось видеть.
Салон был так тесно заставлен мебелью, фарфоровыми вазами, украшениями из слоновой кости, хрусталем и серебром, что трудно было представить, как человек может передвигаться здесь, не задев что-нибудь. Вначале Ванде показалось, что в напоминающем сокровищницу салоне никого нет, но затем она рассмотрела сидящую возле камина пожилую женщину.
Лицо женщины было сплошь в морщинах, седые, совсем белые волосы уложены по моде тридцатилетней давности. Несмотря на почтенный возраст, женщина держалась в кресле прямо, как трость. В ярком свете свечей сверкали драгоценные камни на ее ожерелье, браслетах, кольцах, которыми были унизаны ее пальцы.
— Так вы дочь Карлотты Шонборн! — воскликнула женщина низким скрипучим голосом, напоминавшим звуки, какие издают некоторые экзотические птицы.
Что-то птичье было и в повороте ее головы, и в любопытном взгляде неожиданно молодых глаз.
— Да, мадам, — ответила Ванда, низко приседая в реверансе.
— Вы тоже хорошенькая. Я помню вашу мать в первом ее замужестве. А этот брак я никогда не считала счастливым — ваш отец был слишком стар для нее. Скучнейший, знаете ли, человек… на редкость…
Ванда не знала, что ответить на это, и молча стояла перед баронессой, силой заставляя себя не слишком таращиться на алмазы и сапфиры на ожерелье, на позвякивающие браслеты, на рубины и изумруды, сверкавшие в кольцах при каждом движении пальцев. Мать учила ее правилам хорошего тона, и это было одно из них: не разглядывать откровенно, выказывая свое любопытство, ни людей, ни их одежду, ни обстановку, в которую ты попадаешь впервые, и она тебя удивляет; сдержанное достоинство — вот чем должен встречать воспитанный человек любые неожиданности, которым он стал свидетелем.
— Слава богу, вы на него не похожи… А похожи вы… — Баронесса словно размышляла вслух и присутствия Ванды будто не замечала. — И эти голубые глаза… я полагаю… да, да… верно. Я не могу ошибаться…
— Что верно? Что вы полагаете, мадам? В чем вы не можете ошибаться? — осмелилась подать голос Ванда, всерьез озаботившись состоянием баронессы и тем, что она от нее слышит.
— Я опять разговаривала вслух? — озабоченно спросила баронесса. — Дурная привычка. Я слишком много времени провожу в одиночестве, вот и беседую сама с собой. Надеюсь, вы составите мне общество — как я понимаю, вы приехали, чтобы остановиться у меня и пожить здесь?