Очарованная вальсом
Шрифт:
— Позвольте же мне целовать вас! — взмолился князь.
— Нет, подождите. Сначала я скажу то, что должна вам сказать, — твердо ответила Юлия.
— Хорошо, я вас слушаю.
Как можно слушать, когда тело сладко ноет от близости женщины, к которой тянется, рвется все естество?
— Я люблю вас, — медленно проговорила она, — и верю, что и вы меня любите. Но любовь для меня вовсе не то, что привыкли обозначать этим словом наши друзья.
— Да можно ли сравнивать чувства, какие я испытываю к вам, с теми, что испытывал раньше? — вскинулся Меттерних, протестуя.
— Если верить тому, что о вас говорят, список женщин, кого вы любили, не будет коротким…
— Но сейчас понимаю: до этой минуты я не любил никого! Любовь моя к вам, повторяю, не сравнима ни с чем, и могу поклясться на Библии — это правда. Я никогда не говорил ни одной женщине, что она не похожа на всех других женщин, но вам я это сказал, и это правда.
— Пожалуй, я верю вам, о мой дорогой, и, если вы меня любите — любите меня так, как только что говорили, вы не откажете мне в одной просьбе?
— Чего вы хотите? — нетерпеливо и быстро спросил Меттерних, задыхаясь. — Просите о чем угодно! Для вас я сделаю все! Я хочу обладать вами, хочу, чтобы вы были моей, и хочу быть уверен в вас так, как не хотел быть уверенным ни в одной женщине.
— Я тоже хочу… — тихо ответила Юлия, — я тоже хочу быть… твоей.
— О боже!
Князь не помнил себя от восторга, который гасил самые малые проблески разума. Подхватив Юлию на руки, он принялся осыпать ее поцелуями — глаза, губы, щеки, шею в том месте, где бешено билась ниточка пульса. И снова припал к губам. Поцелуй длился столько, что оба едва не задохнулись.
Наконец она соскользнула с его рук, отрывисто и часто дыша. Щеки ее раскраснелись, грудь, туго обтянутая амазонкой, бурно вздымалась.
— Ты любишь меня! — Он исступленно твердил эти слова, как волшебное заклинание.
— Да, я люблю тебя! Но прошу, Клеменс, ты должен меня выслушать! И не целуй меня, пока не выслушаешь, что я скажу!
— Терпеть — выше моих сил!.. Это пытка! Невыносимая пытка! О, что ты со мной делаешь?
— Ну так слушай же! — улыбнулась Юлия.
— Поспеши! — отвечал он, не сводя жадных глаз с ее губ.
Графиня коротко помолчала, ладонью отирая капли с лица. И заговорила:
— Видишь ли… — Она отстранила его ладонью, когда он сделал попытку снова обнять ее, но уже не останавливалась: — Любовь для меня слишком большое и удивительное чувство, чтобы им забавляться. Я могу отдать тебе не только тело, но и все свои мысли и чувства, душу и сердце. Возможно, ты это почувствовал, когда мы рассуждали о Дюрере. Ведь мы говорили не только о нем, верно? Но и о своих пристрастиях, склонностях… Я не могу все это отдать без раздумий тому, кто это примет с пренебрежением. Мы оба связаны брачными узами — это другой разговор, здесь ничего нельзя ни отменить, ни изменить. Однако любовь — она наша, и мы вольны давать ее или же отбирать. Я могу отдать тебе мою любовь лишь при одном условии…
— Каком же, душа моя? — нежно спросил Меттерних, невольно заслушавшись.
— Что ты в ответ отдашь мне свою любовь, — просто ответила Юлия. — Я хочу быть абсолютно уверенной, что ты будешь хранить меня в своем сердце так же, как я буду хранить в своем сердце тебя. Ты оставишь всех других женщин и будешь полностью и нераздельно моим, так же, как я буду твоей.
Глава девятая
Все последующие после встречи с Меттернихом в охотничьем домике дни Ванда жила в состоянии крайнего изумления от того, что она вокруг себя наблюдает. Но сегодня она оглядывалась по сторонам, просто не веря тому, что видят ее глаза. За время, что она провела в Вене, она несколько пообвыклась и даже не удивлялась более роскоши местных приемов, однако сегодняшний праздник, устроенный русским царем в честь сестры, превосходил все, на которых ей довелось здесь побывать.
Прием проходил во дворце графа Разумовского. Огромный манеж для выездки был превращен в бальный зал, а из Императорского театра в Москве привезена балетная труппа. Правда, в 1812 году во время похода Наполеона театр сгорел в московском пожаре, но представления, как слышала Ванда, недавно возобновились в театре Апраксина на улице Знаменке, так она запомнила — почти дословно — из разговора о русском балете, который вели при ней знакомые баронессы, большие поклонницы этого молодого вида сценического искусства. В балет, рассуждали они, активно просачивается сентиментальный подход к изображаемому на сцене, постановщиков танцев стала интересовать область чувств и переживаний, ситуации обыденной жизни, и от исполнителей требовалась естественность, особая пластика мелких жестов, доверительная манера движений. А русский балет, говорили поклонницы Терпсихоры, отличается изумительным своеобразием со всеми присущими ему сентиментальными качествами благодаря участию в нем французского балетмейстера Шарля Луи Дидло, который усилил в спектакле кордебалет, связал танец и пантомиму, утвердил главенство женского танца как более тяготеющего к чувствительности, чем мужской, что обеспечило повышение зрелищности балетного представления в целом. Так что в Вене ждали русский балет с нетерпением. И Ванда, с большим интересом обогатившись недурными познаниями по этой части, тоже ждала.
Каждый из приглашенных, включая ее, ожидал впечатлиться у Разумовского чем-нибудь необычным — и не только в балете. Ожидалась и русская музыка. Поговаривали, в частности, об исполнении фортепианных опытов крепостного композитора Льва Гурилева, проживающего в имении младшего из графов Орловых, Владимира, недалеко от Москвы. Граф содержал крепостной оркестр, для которого Гурилев сочинял музыкальные опусы не только церковного, но и светского содержания, очень мелодичные, для салонного исполнения. В его обязанности входит заниматься с хористами и оркестрантами, обучать их игре на инструментах, так что хоровая капелла графа Орлова считается в России одной из лучших. Возможно, выступит на приеме у Разумовского и она. Только бы музыканты приехали…
Однако размах и роскошь, с какими был обставлен прием, превзошли любые, самые дерзкие ожидания.
А превзойти приемы, уже случившиеся за время, что длился Венский конгресс, было отнюдь не просто. Все помнили бал у Меттерниха, где гостей рассадили за столики посреди специально устроенной рощицы апельсиновых деревьев. Запомнился и прием у барона Арнштейна, где все стены и лестницы были покрыты слоем живых цветов, и большой гала-бал у лорда Каслри, на котором его светлость сами изволили танцевать рил — шотландский танец, исполняемый в мягкой обуви, очень быстрый, с четким ритмическим рисунком, выразительный в такой степени, что зрители впали в экстаз, аплодируя. Супруга же его светлости, леди Каслри, ввела присутствующих в экстаз иным способом — воткнув себе в волосы принадлежащий ее благоверному орден Подвязки, чем создала невероятнейший прецедент.
Что уж и говорить, все старались сразить наповал венское общество в поиске «гвоздя программы» приема, чтобы гости запомнили и возгордились своим присутствием на таком необычайном событии, дабы рассказывать потом о нем всем желающим послушать нечто из ряда вон выходящее.
Но граф Разумовский решительно был настроен на то, чтобы бал русского императора Александра стал событием, которое будут помнить в Вене дольше других балов и приемов. Этот бал должен был стать невиданным — непревзойденным по роскоши, фантастичности и утонченности зрелищ, фееричности и разнообразию развлечений.