Очарованный
Шрифт:
— Почему ты сделал со своей рабыней столько ужасных вещей? Ты не хуже него знаешь, что за вами постоянно следят в попытке найти проступок. Они следили за ним с тех пор, как он отправил свою жену жить в их ирландское поместье, чтобы он мог побыть наедине с рабом. Это был правильный выбор — поймать и переспать с кем-то еще на Охоте, и ты должен был быть достаточно умен, чтобы сделать это самостоятельно. Я считаю, что ему почти удалось забрать твою мышку, прежде чем другой мужчина сбил его с лошади и чуть не забил до смерти в ручье…
Это была чистая манипуляция.
Совершенно очевидно, грубо, как доисторический инструмент, грубо выколотый из камня.
Тем не менее, оно возымело эффект.
— Устрой все.
В детстве меня всегда тянуло к изучению классики, великих эпических поэм Гомера и Вергилия, олимпийских богов и трагических героических историй.
Я всегда больше всего отождествлял себя с Аидом, героем, который получил худший приз и остался королем темного, пустынного королевства, частью которого он не хотел быть, но все еще правил справедливо.
Но именно отношения и различия между двумя богами войны всегда казалось, больше подходили нам с Ноэлем. Я быстро впадал в гнев, хотя с годами сдерживал свои импульсивные действия, будучи человеком быстрого принятия решений и немедленного исполнения, как Арес. Мой отец был подобен богине Афине: ученому и терпеливому, способному сформулировать план и реализовывать его на протяжении многих лет, даже десятилетий.
Если уж на то пошло, Арес побеждал Афину очень редко.
Я знал, что мне нужно измениться и адаптироваться, чтобы превзойти его.
Обида, которая была посеяна и проросла еще в детстве, укоренилась в жестоких уроках моей юности и лишь на время замедлила развитие после смерти моей матери, когда я стремился помириться с единственным родителем, который у меня остался, вылилась в буйную ярость. И расцвела.
Наконец-то у меня появилась вполне сформировавшаяся причина убить отца.
У этого разума были глаза цвета золотых слитков и душа чище, чем только что выпавший чертов снег.
Итак, я резко улыбнулся ему, когда он вытер кровь, которую я пролил из его жестокого рта. — Устрой все, — повторил я. — Я покажу Ордену, насколько я предан, и я буду этим наслаждаться.
Его повесили между двумя деревьями. Я лениво задавался вопросом, почему они не использовали подземелье или тренажерный зал, как раньше, но я был слишком слеп из-за холодного потока моей собственной ярости, чтобы обдумать это в полной мере.
Возможно, мне следовало бы это сделать.
Я не был человеком чувств. Меня воспитали с убеждением, что эмоции сродни греху нормального человека, и что грешить было моим правом как графа. Я был выше мелочных сантиментов, но достоин удовлетворения всех своих потребностей любой ценой.
И моей потребностью в тот момент было насилие.
Я хотел выразить всю свою огромную опустошенность
Он был беднягой, у которого не хватило ума и хитрости совершить свое величайшее преступление против Ордена, любя своего раба. Преступление, которое мы разделили.
Я изучал его побежденную позу, пропуская через руку конец кнута «девятихвостый кот». Его темная голова была склонена между плечами, из раны на щеке капала кровь на траву. Один из братьев избил его так, что это заставило его повиснуть как рождественский гусь. В прошлые годы я бы не подумал о том, заслуживает ли он того, что ему предстоит. Моя фундаментальная апатия всегда распространялась на Орден. Это были владения моего отца, и только его воля удерживала меня прикованным к ним.
Теперь мое сердце проснулось от сна длиною в целую жизнь, и меня тронул этот несчастный педераст, висящий на запястьях. Без сомнения, его раб уже был мертв, о нем заботился один из скрытных и смертоносных помощников общества, который всегда действовал только из тени и никогда не показывался на общественных мероприятиях Ордена.
Было так много троп, которые могли привести меня к этому положению между этими массивными ясенями, сломанному любовью и наказанному людьми, которые никогда не могли понять такого чувства.
По иронии судьбы мне пришлось наказать его за это.
— Ты уверен, что готов к этому, старина? — дружелюбно спросил меня Мартин Говард, дружелюбно похлопав по спине.
Он не был другом.
Он был братом Агаты Говард, женщины, на которой Орден и, в частности, Ноэль много лет убеждали меня жениться.
Они были частью самой амбициозной и бессердечной семьи в истории британской аристократии, и многие из них мне всегда казались невероятно неприятными.
Тот, кто жаждет власти, никогда не достигнет ее, по крайней мере, лишь ненадолго.
Как и уроборосы (прим. переводчика «свернувшиеся в кольцо змеи или ящерицы, кусающие себя за хвост»), они в конечном итоге съедали только свой хвост.
Я бесстрастно посмотрел на Мартина и продолжил чувственно проводить кнутом по ладони. Ощущение в моих руках было такое же, как у питчера с бейсбольным мячом или художника с кистью. Это был мой рабочий инструмент, оружие, которым я владел с точностью и страстью, чтобы создать шедевр на женском теле.
Как и многие другие, которые я создал на золотисто-коричневой коже Козимы.
Гнев выжег все оставшиеся у меня в голове опасения.
Мне пришлось показать Ордену, что я такой же язычник и бесчувственный человек, как и они.
Мне пришлось до самого конца доказывать, что я на их стороне, чтобы, когда я узнаю, какой из этих ублюдков забрал у меня Козиму, и пойду за ними, они не сумеют это предвидеть.
— Конечно, ты готов, — захохотал Мартин. — Ты родился готовым к этому обществу, с таким отцом, как Ноэль.
— Acta, non verba, — заявил Шервуд, отходя от массы людей Ордена за моей спиной, чтобы поговорить со мной.