Очаровательная незнакомка
Шрифт:
Сложив руки на груди, Энджелин в отчаянии огляделась. В крошечной каюте не было ничего, кроме пары грубых коек, расположенных одна над другой, и маленького передвижного умывальника, на котором стояли щербатый кувшин и таз. Хоть бы крошечное оконце или иллюминатор! Но даже их не было…
Молодая женщина зажгла лампу. Ну что же, решительно сказала она себе, придется с этим мириться. Они не могут себе позволить более дорогую каюту на верхней палубе. Проезд до Сент-Луиса, да вдобавок еда и стойло для Храброго Короля практически истощили их и без того скудные средства.
Сняв мокрый плащ, Энджелин повесила
Генри Скотт, отец Энджелин, вошел вслед за дочерью в каюту и опустил на пол два саквояжа.
– Ну, мы тут отлично устроимся! – как всегда жизнерадостно, объявил он. – Все наладится, детка, поверь мне!
– Надеюсь, – с грустью отозвалась Энджелин.
Она села на койку, где матрасом служила тонюсенькая соломенная подстилка.
– Пойду-ка я взгляну на конягу, – сказал Генри и поспешно удалился.
Он понимал, как удручена его дочь тем, что им пришлось оставить свой дом, но не находил нужных слов, чтобы ее утешить.
Храбрый Король, встревоженный тем, что очутился в незнакомом стойле, которое к тому же постоянно трясло от качки, беспокойно фыркал и бил копытами о палубу.
Генри потрепал жеребца по шее.
– Ну-ну, парень, – успокаивающе проговорил он – певуче и чуть картаво, за последние сорок лет так и не сумев избавиться от своего шотландского акцента.
Зайдя в стойло, он принялся чистить коня пучком соломы. Движения эти ласкали и успокаивали животное. Вскоре жеребец уже настолько пришел в себя, что стал методично жевать грубый корм, пока Генри продолжал поглаживать его блестящую шерсть.
Несколько минут после ухода отца Энджелин просидела неподвижно. Перспектива сна на короткой койке, с которой наверняка будут свисать ноги, повергла ее в такое уныние, что она даже всплакнула. Подавленное настроение навело и на другие грустные мысли. Если бы только были живы мать и брат!.. Но Роберт пропал без вести в Виргинии, а мама умерла дома. Двое из многочисленных жертв войны…
Да, много солдат погибло на войне, подумала девушка. Причем с обеих сторон – и конфедераты, и янки. Ее лицо снова омрачилось. А сколько жен янки умерло от голода или от недостатка лекарств…
Энджелин прикрыла глаза, чтобы отогнать неприятные воспоминания, но слезы выкатились из-под ее опущенных ресниц и поползли по щекам. Почувствовав влагу на плечах, Энджелин поняла, что мокрые волосы намочили ей одежду. Она поспешно вскочила и вытерла слезы. Нет смысла сидеть и предаваться грустным мыслям, раз ничего нельзя изменить. Может быть, отец прав и им действительно удастся начать новую жизнь в Миссури.
Она распаковала саквояжи и развесила скудную одежду на крючках. У нее осталось лишь два платья – бальное из голубого атласа и простое повседневное из бело-розового канифаса. Энджелин тут же дала себе слово, что, как только они получат первый доход с конного завода, она купит себе новое платье.
Вытерев волосы, девушка тщательно причесалась и переоделась в простую блузку и юбку. В каюте не было стульев, поэтому в ожидании отца Энджелин прилегла на койку и почти мгновенно уснула.
Над рекой уже спустилась мгла, когда Генри, наконец, вернулся в каюту. Он зажег лампу, и его дочь тут же проснулась.
– Папа, неужели ты до сих пор ходил в мокрой одежде? – попеняла ему Энджелин. – Так и простудиться недолго!
В синих глазах Генри мелькнула лукавая усмешка.
– На этот счет у меня есть надежное средство, детка. Хлебну глоточек – и никакая простуда уже не страшна!
Энджелин недовольно покачала головой. Ну что с ним поделаешь? Хуже ребенка, честное слово! Мечтателем был, мечтателем и остался. Где ему осознать всю серьезность создавшегося положения? Ведь они потеряли все! Все, кроме Храброго Короля…
– Ты прекрасно знаешь, отец, что у нас нет денег на твою выпивку.
Ну, никакого чувства ответственности! Да это кого угодно выведет из терпения…
Генри знал – если дочь обращается к нему «отец», значит, он впал в немилость. Он подмигнул ей, порылся в кармане и извлек оттуда два крутых яйца.
– За свои денежки я получил не только капельку в стакане, но и еще кое-что.
Энджелин в восторге всплеснула руками:
– Яйца!
На щеках девушки появились две прелестные ямочки. Она не видела яиц с тех пор, как они с отцом зарезали последнюю курицу, а было это несколько месяцев назад.
Проворно очистив яйцо от скорлупы, она вонзила зубы в неожиданный деликатес.
– А соли ты не догадался принести? – спросила она с набитым ртом.
– Не стану утверждать обратное. А вот что моя девочка скажет насчет сандвича?
Генри запустил руку в другой карман и вытащил два смятых куска хлеба, между которыми примостился толстый ломоть сыра.
Энджелин пришла в еще больший восторг:
– Ох, папа, это же настоящее пиршество!
Генри улыбнулся от удовольствия, снова услышав это ласковое обращение. Тем временем Энджелин торопливо заглатывала толстые ломти хлеба, стараясь не уронить ни крошки. Глаза отца, наблюдавшего за дочерью, засветились любовью. Ну, вылитая мать – такие же длинные черные волосы и глаза цвета сапфира, те же изысканные, нежные черты лица. Только в Энджелин, к счастью, нет той хрупкости, которой отличалась его обожаемая Моник. По мнению Генри, не в пример большинству женщин его дочь обладала редкой силой и стойкостью. «Кельтские корни сказываются», – с гордостью подумал он. А затем, припомнив, как она остра на язык и как не одобряет того, что называет его «причудами», мысленно добавил: «Ну и суровость шотландской бабки, конечно».
Энджелин закончила трапезу и протянула отцу вторую половину сандвича.
– Это тебе, папа.
Генри затряс головой:
– Да я уже поел там, наверху. Они дают кучу еды бесплатно – вместе с выпивкой, конечно.
– Это правда, папа? – недоверчиво спросила Энджелин.
– Ну, с чего я стал бы тебе врать, девочка?
– Потому что хочешь, чтобы я съела все.
Генри нахмурился:
– Все пилишь и пилишь. Ну, в кого ты такая зануда? Не иначе как в свою бабку Скотт, упокой Господи ее душу! То пилишь человека за дурной поступок, и вдруг на тебе – уже в следующую минуту пилишь и за хороший! Чего ж дивиться, что не находится смельчака, который бы рискнул жениться на тебе, – философски заключил Генри, обильно уснащая свою речь любимыми шотландскими словечками.