Очень далекий Тартесс (др. изд,)
Шрифт:
– Нет, – прохрипел Тордул.
– Не упрямься, подумай как следует. Твои сообщники никогда уже не вернутся, и ты можешь...
– Отправь меня к ним.
Тордул еле шевелил языком. Невыносимо болело раненое плечо.
Индибил иронически усмехнулся.
– К ним я тебя не отправлю. Мне пока что дорога своя голова. – Он еще раз прочел пергамент, постучал по нему твердым ногтем. – Но раз ты упорствуешь – пойдешь на медные рудники. А теперь выпей вина и поешь.
Не погнушался, сам поднес Тордулу чашу. Строптивец
«Вот и все, – устало подумал Тордул. – Сейчас схватят... накинут петлю на шею, удавят...»
Вошел человек мрачного вида, с длинными волосатыми ручищами. Однако не палачом оказался он, а лекарем. Быстро, умело размотал одеревеневшие от крови и грязи тряпки на тордуловом плече, промыл рану кисло пахнущим настоем, наложил повязку. Тордул но сопротивлялся. Сидел на скамье, понурившись, безразличный ко всему.
Перед тем как кликнуть стражу и отправить Тордула в двадцать девятую толпу, Индибил промолвил сухо:
– Запомни: как только пожелаешь, ты будешь доставлен к своему родителю.
Прошло полмесяца или немногим больше, и Тордул второй раз предстал перед начальником рудников. Это было в тот день, когда прибрел он утром к чужому котлу, встретил Горгия и сцепился со стражниками.
Как и в первый раз, Индибил предложил беспокойному рабу еду и питье. Тордул поколебался немного. Потом решительно придвинул к себе блюдо с мясом, налил в чашу вина до краев, жадно выпил. Был он очень голоден, это верно. Но не от голода набросился на еду. Задуманное дело требовало свежих сил. Так говорил он самому себе, утверждаясь в этой мысли.
Блистательный Индибил полулежал в кресле, с насмешливой улыбочкой поглядывал на бурно насыщавшегося Тордула.
– Ну как? – спросил. – Еще не хочешь домой?
Тордул взглянул исподлобья, вытер ладонью жирные губы.
– Не засоряй моего слуха ненужными вопросами, – сказал он резко.
Побагровел Индибил, дрыгнул ножкой, однако и на этот раз стерпел неслыханную дерзость.
– Послушай, – сказал Тордул как ни в чем не бывало. – С больной рукой мне трудно управляться с кайлом. Переведи на другую работу.
Охотнее всего Индибил перевел бы этого наглеца туда, откуда никто не выходил, – на рудник голубого серебра.
– Хорошо, – процедил он сквозь зубы. – А теперь если ты насытился, то отправляйся в свою вонючую толпу.
Велел, чтобы посадили Тордула на чистую работу – подсчитывать ящики с рудой.
Иногда Горгий работал наверху – таскал ящики для подсчета. Тордул приветливо ему улыбался, усаживал рядом, заводил разговоры про целебную мазь – из чего, мол, ее делают, да всякий раз совал греку то пол-лепешки, то кусок сыру. Стражник хмурился,
А потом Тордул перевелся в ту пещеру, где жили Горгий с Диомедом. Все ему удавалось, счастливчику этакому. Ну, может, и не совсем счастливчик, как-никак тоже в неволе, но чистая работа и сытный харч – тут все равно что счастье.
Однажды после работы притащил Тордул целого жареного кролика.
– Где ты добываешь такую еду? – удивился Горгий.
Тордул не ответил, только рукой махнул.
Пока греки с жадностью обгладывали хрусткие кости, он приглядывался к рисункам на стене.
– Кто рисовал?
– Он. – Горгий кивнул на Диомеда. – Не узнаешь? Ваш царь Аргантоний.
Тордул засмеялся, покачал головой: ну и ну!
– А это кто?
– Павлидий, чтоб собаки его кишки по базарной площади растаскали, – с полным ртом ответил Диомед.
Тордул помолчал, потом сказал:
– Слыхали? Того раба, что третьего дня бежал, поймали у реки. Жажда, видно, замучила его, спустился к реке, а там кругом засады. С полдюжины стражников, говорят, он положил на месте, прежде чем его скрутили.
– Что ж с ним теперь будет? – с печалью спросил Горгий.
– Изведает высшее счастье, – Тордул усмехнулся, – будет добывать для царя Аргантония голубое серебро... пока не издохнет.
Знал Горгий, что не полагается в Тартессе допытываться, для чего нужно голубое серебро, но теперь-то ему было все равно.
– Мы, греки, привыкли жить по-простому, – задумчиво сказал Горгий. – Дерево есть дерево, собака есть собака. Всему свое назначение: людям одно, богам другое. А у вас все не просто... Ума не приложу, что это за голубое серебро и что из него делают...
– Никто не знает, – ответил Тордул, поджав острые колени к подбородку. – Тысячи рабов долбят гору, мрут, как мухи, для того, чтобы отправить в Сокровенную кладовую два-три пирима голубого серебра за месяц. А знаешь, сколько это – пирим? Вот, на кончике ногтя поместится.
– Для какой же все-таки надобности его добывают? – допытывался Горгий. – Делают что-нибудь из него?
– Делают, а как же. Лет сорок копят, потом глядишь – щит сделают. Потом на другой начинают копить.
– А щит-то для чего? – не унимался Горгий.
– Все тебе знать надо. Вроде так завещано предками, сынами Океана... В году один раз, на праздник Нетона, верховный жрец повесит щит на грудь, покажется людям, а они радуются, ликуют.
– Чего же тут радоваться?
– Велено – и радуются. – Тордул помолчал, потом вскинул на Горгия сердитый взгляд. – Чего ко мне привязался? У вас разве богам не поклоняются?
– Так то – боги, дело понятное. А у вас...
Тордул заворочался, зашуршал соломой.
– Менять надо все в Тартессе, – с силой сказал он. – Законы менять. А первым делом – царя!