Очерки истории европейской культуры нового времени
Шрифт:
Шекспир действительно стремился оправдать человека деятельного. И в этом своем желании он тоже следовал велению времени. Раньше было все просто: человек совершал важные поступки потому, что к ним подталкивали его либо церковь, либо власть. Самостоятельно он принимал решения лишь по мелочам. Сейчас же приходилось самому искать оправдание всему тому, что приходилось совершать. Даже если речь шла о клятвопреступлении, предательстве и даже убийстве. Герои пьес Шекспира обычно не видят грани между дозволенным и недозволенным. Действуют они, будучи неуверенными, что поступают правильно, а в случае Гамлета и вовсе не решаются на какие-либо поступки. Вывод о том, хорошо или плохо поступили персонажи шекспировской драмы, приходилось делать самим зрителям. Что, кстати, превращало их в соучастников спектакля и, конечно, способствовало его успеху.
Толстой явно недооценил мастерство и провидческий талант Шекспира, не заметил, что великий английский драматург был, пожалуй, первым, кто показал нам человека, сформировавшегося уже после протестантской революции. В России, не знавшей Ренессанса и Реформации, время шло по-иному: свободный от традиционных моральных обязательств человек как типическое явление появился там гораздо позже – во второй половине XIX столетия, т. е. уже в век Толстого. Но он пришел в Россию из Западной Европы, и Толстой попытался определить время, когда он там появился, и найти причины, этому способствующие. Время он определил точно. Толстой занялся Шекспиром, потому что тот раньше и четче, чем другие, представил нам образ такого человека. Что же касается причин, то здесь Лев Николаевич, думаю, ошибся. Он набросился на Шекспира, считая его ответственным за появление на свет столь отталкивающих, с точки зрения Толстого, героев. На самом деле они были рождены историей, а Шекспир их только вывел на сцену.
В том году, когда Шекспир завершил «Гамлета», в Испании написал первую часть своего «Дон Кихота» другой великий писатель Мигель де Сервантес Сааведра. Рыцарь Печального Образа совсем не похож на шекспировских героев. И вряд ли это связано с тем, что Англия к тому времени уже освободилась от духовной власти римского папы, а Испания еще оставалась главной опорой Контрреформации. Сервантес вовсе не был примерным католиком, Ортега-и-Гассет называл его «самым языческим из испанских писателей». Все дело в том, что Дон Кихот посвятил свою жизнь универсальному идеалу, а у шекспировских героев, как и у большинства наших современников, таких идеалов уже не было. В момент, когда еще только прерывалась связь времен, одновременно существовали и гамлеты, и донкихоты.
Еще сто пятьдесят лет назад Иван Сергеевич Тургенев обратил внимание на главное, что отличало Дон Кихота от Гамлета. «Что выражает собою Дон Кихот?» – спрашивал Тургенев. И отвечал: «Веру прежде всего; веру в нечто вечное, незыблемое, в истину, одним словом… Дон Кихот проникнут весь преданностью идеалу, для которого он готов подвергаться всевозможным лишениям, жертвовать жизнью… Жить для себя, заботиться о себе – Дон Кихот почел бы постыдным… Он весь живет вне себя, для других, для своих братьев, для истребления зла, для противодействия враждебным человечеству силам – волшебникам, великанам, т. е. притеснителям. В нем нет и следа эгоизма, он не заботится о себе, он весь самопожертвование – оцените это слово! – он верит, верит крепко и без оглядки… Он знает, в чем его дело, зачем он живет на земле, а это – главное знание».
А Гамлет? «Он весь живет для самого себя, он эгоист, – пишет Тургенев. – «Я», в которое он не верит, дорого Гамлету. Это исходная точка, к которой он возвращается беспрестанно, потому что не находит ничего в целом мире, к чему бы мог прилепиться душою; он скептик – и вечно возится и носится с самим собою; он постоянно занят не своей обязанностью, а своим положением. Сомневаясь во всем, Гамлет, разумеется, не щадит и самого себя; ум его слишком развит, чтобы удовлетвориться тем, что он в себе находит: он сознает свою слабость, но всякое самосознание есть сила; отсюда проистекает его ирония, противоположность энтузиазму Дон Кихота. Гамлет с наслаждением, преувеличенно бранит себя, постоянно наблюдая за собою, вечно глядя внутрь себя, он знает до тонкости все свои недостатки, презирает их, презирает самого себя – и в то же время, можно сказать, живет, питается этим презрением».
Тургенев, не без основания, полагает, что в каждом из нас есть что-то от Гамлета и что-то от Дон Кихота, но при этом замечает: «Правда, в наше время Гамлетов стало гораздо более чем Дон Кихотов». Соотношение между двумя противоположными началами в человеке со временем постоянно меняется. В Средневековье было больше донкихотов. В эпоху барокко, когда перевелись рыцари, возобладали гамлеты. Романтизм начала XIX века на какое-то время сделал привлекательным образ Дон Кихота, который до того считался, в общем-то, карикатурным. Судя по замечанию Тургенева, во второй половине того же столетия, когда романтизм пошел на спад, вновь стали численно преобладать гамлеты. А еще полвека спустя, когда писал свою статью о Шекспире Лев Толстой, гамлетово начало окончательно возобладало. Эгоизм в Европе к тому времени уже, безусловно, доминировал.
В начале Ренессанса еще могло казаться, что достижение гармоничного равновесия двух начал в человеке возможно. Но после Шекспира и Сервантеса, когда уже окончательно «распалась связь времен», стало очевидно: донкихоты останутся в прошлом, а гамлеты завоюют будущее. Толстого, глубоко преданного идее служения высшему смыслу жизни, доминирование Гамлетов, несомненно, пугало. Конечно же, он не только всецело был на стороне Рыцаря Печального Образа, но и сам, по сути, был донкихотом. Грубо и порой несправедливо атакуя Шекспира, он пытался вернуть на место вывихнутое из сустава время. Не для того, разумеется, чтобы возродить всевластие церковных иерархов (Толстой всегда был противником церкви), а чтобы восстановить в своих правах высокие и универсальные идеалы.
У читателей статьи Толстого может возникнуть вопрос: «Зачем он так много внимания уделяет шекспировской эстетике, если его интересуют, прежде всего, проблемы этические?» По-видимому, Толстой чувствует, что шекспировская эстетика, говоря условно, «индуктивна» – в ней отсутствует связь со всеобщим. Именно поэтому пьесы Шекспира, по мнению Толстого, состоят из отдельных фрагментов, которые никак не складываются в целостную картину. Потому и характеры шекспировских героев противоречивы и не имеют внутреннего стержня. Такой стержень есть у совсем немудрого Дон Кихота, но его нет у разумного Гамлета. Потому что свои чувства и мысли Дон Кихот всегда сверяет с абсолютным идеалом, а у Гамлета такого идеала нет. В эстетике драм Шекспира воочию проявляет себя аморализм его этики.
В чем суть спора?
Виланд, Гердер и Гете, привлекая внимание немцев к Шекспиру, сделали большое и полезное дело. С их благословения героями европейской драмы стали выразители настроений живых людей той или иной эпохи, а не ходульные персонажи театра классицизма, с реальностью имеющие мало общего. И не их вина, что живые люди Нового времени не верили в «вечные ценности» и прокладывали себе дорогу в жизни путем проб и ошибок, порой трагических. Сами же деятели «Бури и натиска» как раз не разделяли мнения бюргерского большинства, находились в постоянном поиске духовных ценностей, исчезнувших в столетие барокко и век Просвещения, и стремились облагородить поступки героев собственных драм, заставив их служить высоким идеалам (вспомним, хотя бы, рыцарские деяния главных действующих лиц пьес Шиллера). Когда Толстой утверждает, будто у Гете и людей его круга было то же мировоззрение, что и у Шекспира, он явно ошибается.
Вряд ли прав Толстой, называя «нелепыми и дурными по содержанию» духовные поиски Фридриха Ницше. Не Ницше виноват в том, что в сознании большинства образованных людей второй половины XIX века Бог уже умер. Он лишь зафиксировал в известной фразе эту смерть и пытался возродить духовность людей в безбожном мире. Возможно, Ницше ошибался, но его ошибки так же простительны, как и ошибки Толстого (в том числе и в оценке творчества Шекспира). Ни Толстой, ни Ницше не могли жить в окружающем их бездуховном мире и, чтобы выйти из него куда-то, строили свои собственные, во многом утопические миры. В конце жизни Толстой уже не очень верил в то, что христианская церковь сможет найти новые, соответствующие духовным потребностям современного человека, формы религиозной жизни. Ницше не верил в это с молодых лет. Оба, тем не менее, стремились утвердить приоритеты духовных ценностей, и в этом они были союзниками (хотя Ницше предлагал людям жесткие и даже жестокие методы духовного самосовершенствования, абсолютно неприемлемые для Толстого). Пусть Фридрих Ницше и отвергал Бога, но его творчество все же вполне соответствовало религиозной сути культуры, как ее понимал Лев Николаевич Толстой.