Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.
Шрифт:
В этой-то стране нужно было основаться англичанам. К тому же, здесь перепутье между Китаем и Индией. Голландское влияние было сильно; Ява, в 1816 г., окончательно осталась за голландцами. Этого никак не мог переварить сэр Стамфорд Рафльс, горячий патриот и ревностный преследователь целей своего предприимчивого отечества. Назначенный губернатором в Бенкулен, на восточном берегу Суматры, он всячески старался поправить дела и вознаградить хоть чем-нибудь такую важную утрату, как остров Ява. После многих поисков и соображений, он обратил свое внимание на маленький островок Сингапур, необитаемый и дикий; но этот островок находится у устьев трех проливов: Рио, Прион и Малакка. В начале 1819 г. джохорский раджа, голландский данник, уступил англичанам этот, по-видимому, незначительный клочок земли, на который еще никто из европейцев не обращал внимания, и здесь-то Рафльс основал город, сделавшийся в скором времени соперником Батавии и Манилы. Между всеми портами отдаленного Востока он занял самое выгодное положение. Через Зондский пролив идут мимо его европейские суда в Китай и Японию; Малаккский пролив — большая дорога из Калькутты в Кантон; из Сингапура Англия свободно наблюдает за двумя морями, которыми владеет. Сингапур сосед Явы и Борнео; он открыл новый рынок для сбыта произведений Малайского архипелага и привлек к себе все, что еще не попало под опеку Голландии и Испании. Самому Рафльсу, перед смертью, удалось увидеть блестящие результаты своего дела: в 1827 г. обороты коммерческих предприятий Сингапура уже достигали до такой цифры, что ни один экономист не осмелился бы предположить в своем воображении подобный результат. Значение Сингапура прогрессивно увеличивалось до того дня, когда китайская война открыла английским кораблям доступ в пять портов по берегу Небесной Империи. Цифра оборотов здешнего торга достигла тогда 150 миллионов Франков. С тех пор развитие Сингапура остановилось, если не пошло назад, тем более, что торговля чаем сосредоточилась в китайских портах. Сингапур, однако, никогда не перестанет быть рынком для различных азиатских племен, которые, при посредстве английских негоциантов, будут являться для размена своих произведений на здешний рейд, открытый всем флагам и нациям: Целебес шлет воск, Борнео — антимоний и золото, Сулуйское море — свой перламутр и черепаху, a Англия привозит достаточное количество своих изделий для того, чтобы нагрузить суда, на их обратное плавание, здешними продуктами. Сингапур, по народонаселению, не английский город: в нем едва 400 человек европейцев на 60,000 народонаселения; он и не китайский город, хотя китайцев в нем больше всего; он какое-то убежище и притон для всех торгующих; в развитии и распространении своем он следовал примеру древнего Рима и Соединенных Штатов. Free trade, свобода торговли, его высший закон перед, которым другие государственные учреждения кажутся излишеством.
Прежде, на здешнем рейде бывало много китайских джонок; теперь стояло их не больше трех, и те, казалось, стояли без всякого дела, смотря в разные стороны драконами, украшающими их мачты. За то мелкие китайские лодки, с разрезною кормой, так и кишат в заливе и на небольшой речке Сингапуре, протекающей посереди города и отделяющей китайский квартал от европейского; лодкой управляет один человек, стоя и гребя правою рукой левым веслом, a левою — правым. Реки почти не видно за множеством этих лодок; большая часть их крыты тростниковою крышей и служат постоянным жилищем для хозяев; на каждой найдете, как в наших столичных садках, котелок, подогреваемый здесь на углях, шкаф с домашними божками и весь подручный скарб несложного хозяйства. Эта флотилия, выказывающаяся целым лесом мачт и рей, на которых болтаются всевозможные паруса, белые, холстинные (или бумажные), кожаные, тростниковые, имеет вид целого городка, живописного, пестрого и очень занимательного картинами оригинальных групп и разными сценами. Тут, на палубе, почти голые, воскового цвета, лимфатические китайцы уселись на корточках около котла с вареным рисом и работают проворно двумя палочками вместо ножей, ложек и вилок; на другой увидите толстого китайца, важно и с великим достоинством совершающего свой туалет; другой, худой и тощий, с выражением лица наших горничных, расчесывает ему косу. Там один из сынов Небесной империи совершает какую-то некрасивую операцию в ухе: наконец, можно досмотреться до таких натуральных сцен, о которых нельзя и рассказывать; жаль только, что нет возможности долго любоваться картинами этого китайского Rialto: спертый, удушливый запах кокосового и кунжутного масла, которыми, кажется, пропитаны стены домов, и разные другие запахи гонят отсюда непривычного европейца. Между китайскими лодками, которые сейчас узнаешь по разрезной корме и по усеченному носу с нарисованным глазом, стоят и снуют продолговатые, остроносые индейские лодочки, построенные удивительно грациозно и какая-то отчетливо; три-четыре полунагие индуса, бронзовые формы которых так и блестят на солнце, кажется, играют своими короткими лопатообразными веслами; узкая, легкая их лодка, на середине прикрытая легкою тростниковою крышей, так и скользит и вьется, будто змейка по тихой глади вод всегда спокойного рейда, Увидите там еще большие, раскрашенные боты, с завернутым улиткообразным носом и с огромным парусом; эти боты перевозят на суда товары; чернорабочие на них — индусы, a распорядители — китайцы. Наконец, точно мухи, зарябят по воде маленькие микроскопические лодочки, которые меньше и уже наших тузов и душегубок; на них и одному едва можно поместиться, и часто несколько малайских мальчишек с криком перегоняют на них друг друга. Разве только корзинку с ананасами поднимет такая лодка. Ананасы здесь превосходны, и вообще здесь царство плодов, особенно ананасов: они растут в диком состоянии; есть целые острова, заросшие ананасами и кокосами; за одна пенни вам дадут такой ананас, какого нельзя найти в Петербурге ни за какие деньги.
Китайцы в Сингапуре
Почти весь первый день мы просидели на клипере, по случаю бывшего у нас домашнего праздника. Вдоволь насмотрелись на лодки и суда китайцев и индусов, поминутно пристававших к нам. Красные и пестрые драпировки торговцев красовались среди целых гор бананов и ананасов, которыми завалены были их лодки. Китайцы были, большею частью, голые, с небольшими юбочками, или в белых блузах и широких шароварах, волнующихся в таких обширных складках, что с непривычки не различишь их от юбки. На головах их тростниковые остроконечные шляпы, очень разнообразных фасонов: одни маленькие, другие огромные и развесистые, точно крыша с небольшого китайского павильона. Иная лодка была нагружена всевозможными раковинами и кораллами, которыми так богата здешняя сторона; другая везла безделки, вырезанные из слоновьей кости; перламутра, шелковые платки, куски материи и, наконец, все те предметы, которые известны под именем chinoiseries. Работа некоторых вещей так отчетлива, что, казалось, нет цены, которая бы определила этот удивительный труд, a между тем, за несколько долларов вы покупаете вещь, на которую потрачено Бог знает сколько времени и труда. У китайцев труд, кажется, ничего не стоит; огромная конкуренция и всеобщая бедность сбивают у них цену на изделия. Особенно хороши мозаичные ящички из перламутра, слоновьей кости и серебра. Привозили нам и разных птиц, блестящих разноцветными перьями и хвостами. Сингапур богат попугаями, которых здесь несколько пород: белый (какаду), зеленые и розовые (лорис); последние самые дорогие: они большие музыканты, запоминают наизусть целые музыкальные пьесы и поют их с отчетливостью оперного певца. He знаю, водится ли здесь яванская беа, которая больше всех птиц способна перенимать людскую речь и музыкальный мотив: иногда довольно ей услышать что-нибудь один раз, чтобы суметь передразнить. Эта птичка удивительно нервозна; она страдает ори малейшем негармоническом звуке, a стук и шум ее страшно пугают. К сожалению, кроме воздуха своей родной стороны, она другого не выносит. Привозили к нам множество драгоценных камней, аметистов, рубинов, бамбуковые трости, тростниковые рогожки, на которых только и можно спать в здешнюю жару. Все эта гости, бронзовые и коричневые, кажется, заманивали нас на берег, привозя с собою образчики всевозможных сокровищ и богатств здешнего края. Утром некоторые из офицеров корвета были на берегу, и отрывочные рассказы их о китайском городе, о сажах, бегущих около экипажей, о новых деревьях, будто бы растущих на каждом шагу, раздражали наше любопытство. За обедом несколько золотых ананасов, среди группы мангустанов и бананов, красовались на нашем столе. В четыре часа мы съехали с клипера на берег.
Налево от пристани впадает в залив та речка, запруженная лодками и барками, о которой я уже говорил. На её набережной видны строения в роде нашего гостиного двора, со множеством лавок и сильным народным движением. Мы вышли на обширную эспланаду, на углу которой распространяли свою широкую и прохладную тень несколько роскошных, развесистых дерев, тихо шелестя своею блестящею, свежею зеленью. В тени их. на траве, живописно раскинулось несколько групп, наслаждавшихся прохладой и отдохновением. Дневной жар уже несколько спал, можно было дышать свободно и даже ходит. Близ этих деревьев возвышался обелиск, теперь реставрируемый, весь закрытый тростниковыми рогожками: это памятник сэру Стамфорду Рафльсу, — единственная историческая вещь, напоминающая в городе о прошедшем. На эспланаду выходит европейский квартал с своими частыми белыми домами, утонувшими в зелени: точно голуби, скрывающиеся в тени ветвей. Здесь все старание при постройке домов направлено на то, чтобы защищаться от вертикальных лучей экваториального солнца; нигде не увидите ни запертых дверей, ни стеклянных окон; везде деревянные жалюзи, сквозь которые дует постоянно, хоть и раскаленный, но все-таки сквозной ветер; навесы, крытые веранды, не допускают солнечных лучей забраться внутрь комфортабельного покоя, как бастноны и редуты не пускают сильного врага. Целый день все молчит; спущенные жалюзи — точно опущенные веки спящего; но к вечеру оживают эти заколдованные молчаливые жилища. Несколько охлажденный воздух врывается широким, благоухающим потоком в раскрытые большие окна, сквозь которые видна с улицы вся внутренность дома; население просыпается и принимается за работу. Из иного уголка вылетает гармонический звук фортепиано, как будто бы он обрадовался прохладе и свободе; на улицах показываются экипажи, не дощатые кареты саисов (извозчиков), которые жарятся целый день на перекрестках, a красивые открытые ландо, с чалмоносными грумами на запятках, с бледнолицыми, страдающими печенью англичанками внутри, раскинувшимися в поэтических неглиже, в щегольских костюмах, обхватывающих, как будто облаком, своими газами и тюлями их легкое тело. они проедутся раза два по эспланаде и возвращаются домой подкреплять ростбифом и элем силы, ослабленные дневным жаром. Близ памятника Рафльса нас окружила делая толпа саисов. Их экипажи, сколоченные из досок, впрочем очень легли и красивы; форма их — карета без рессор; со всех сторон жалюзи, которые можно опускать и приподнимать по воле. Кареты запряжены в одну лошадь; лошадки очень малы ростом, но красивы и сильны, и напоминают шотландских пони; их привозят с Борнео. Козел у карет нет, a есть какая-то дощечка спереди, на которую иногда садится легконогий кучер [13] ; большею же частью он бежит мерным шагом около экипажа, держа лошадь под уздцы. Упряжь — английские шоры; только индус непременно прибавит чего нибудь своего: или навесит на лоб лошади медную звезду, или раковину на шею, в роде талисмана. Цена саису с экипажем доллар в день; впрочем, берут и больше, особенно с туристов. На каждом свой костюм, и костюмы эти разнообразятся фантазией и средствами каждого. Иной совсем голый, с небольшою тряпичкой из стыдливости; другой одет очень чисто и прилично, в белой чалме из легкой материи и белом кафтане, или с такою же материей у пояса, или через плечо. Почти у всех кусок ткани висит вместо юбки; в конец перевязи, завязав его узлом, они кладут деньги. По вертикальному разрезу на лбу узнаешь чистого индуса; по маленьким кружкам, белым, желтым и красным, наклеенным между бровей, можно узнать религиозную секту, если кто умеет различать эти секты. Лица их удивительно подвижны ни выразительны. Некоторые так красивы, что, забывая темный, пепельный цвет их, долго засматриваешься на их оживленные черты. Это сангвинико-холерическое племя — совершенный контраст с лимфатическими, одутловатыми китайцами. Индус — темно-бронзового цвета, который иногда переходит почти в черный; нежные части его кожи подернуты будто пеплом; глаза его блещут молниею, волосы вьются тяжелыми массивными кудрями, поэтически оттеняющими костлявую голову; зубы, блеском не уступающие глазам; крепкие, как кость, мускулы и тонкая кожа, обтянувшая их без складочки, без излишества, выказывает малейшую жилку и всякий выступающий наружу внутренний орган. Кажется, он весь вычеканен из крепкого металла; даже солнце на нем блестит металлическим блеском. Индус никогда не станет не грациозно; Каждое его движение, каждая поза — картина; с таким вкусом, с таким кокетством перебросит он красный платок через плечо, что не знаешь для чего ему этот платок — для защиты ли от солнца, или для щегольства.
13
Саисы все без исключения индусы.
Но, к сожалению, их умственные способности слабы. Это ли потомки творцов Магабгараты и Саконталы? их ли предки слушали Торжество светлой мысли?
Их хватает на жонглерство, на греблю веслами, на беганье и беганье около лошадей и экипажа. He таковы их соседи, одутловатые китайцы. В них столько же поэтического чувства, сколько его, например, в петербургском франте. Все они одеты одинаково; самые бедные, кроме коротенькой юбочки, ничего не носят; более достаточные и самые богатые ходят в белых блузах и широких синих, черных или коричневых шароварах; головы бриты, — только на затылке длинная коса, чаще всего подвязанная. Цвет тела их грязно-желтый, будто восковой: такой цвет часто бывает у засидевшихся в девках престарелых невест, цвет, напоминающий о ненормальном состоянии физиологических отправлений. Кожа дряблая, изобилующая подкожною клетчаткой; толстые китайцы напоминают откормленных свиней; даже и загривки вырастают на их широких затылках. Глаза черные, светящиеся ровным, умным блеском; часто в них видишь выражение тонкой иронии и плутовства; они иногда узки и внешними углами подняты кверху, иногда же совершенно овальны, миндалевидны; в губах часто приятное выражение; лишенные резких очертаний, они заключают в себе что-то мягкое и неопределенное. Часто попадаются лица, изуродованные оспой. Разнообразие физиономий китайцев замечается не в резкостях, как у индусов, но в бесконечно маленьких оттенках, обозначающихся иногда едва заметною линией, едва заметною чертой; поэтому в массе они все кажутся на одно лицо. Однообразие костюмов еще более их обесцвечивает; но всмотритесь в эти лица, — вы найдете и тут весьма разнообразные типы.
В практическом отношении китаец неизмеримо выше индуса. Китаец, по-своему, дипломат; он спокойно достигает своей цели, хотя бы цель эта была выточить из слоновьей кости самую тонкую и миниатюрную вещицу. Все ремесла в Сингапуре, портняжное и сапожное, золотое мастерство и ювелирство, наконец торговля оптом и всякое ведение дел — все это в руках китайцев. Они же копаются в садах и возделывают поля.
Но мы еще не дошли до китайского квартала; еще арековые пальмы, хлебные деревья, бананы и тысячи экваториальных цветов и кустарников, обхватывающих своею тенью европейские жилища, склоняются над нами, выступая из-за каменных оград и решеток.
Прямо перед нами был зеленый холм; на нем группами темнела масса дерев, сквозь которую выглядывал губернаторский дворец и высокий флагшток, служащий маяком для входящих на рейд судов. Мы повернули налево и прошли реку по мосту; за ним начинался китайский город, с длинными, бесконечными караван-сараями, со множеством лавок, кумирен. мастерских и всевозможных темных и светлых уголков, где кишели китайцы, как пчелы в улье. Тут несколько мальчишек сидят с иголками вокруг стола; там столяры распиливают пахучее дерево; здесь точильщик, в позе теньеровского, приставил к нехитрому станку брусок, и вставленное железо, шумя и визжа, выбрасывает каскадом стружки и опилки. Над лавками черные китайские буквы на красных вывесках, будто кабалистические надписи; бумажные фонари, склеенные из разноцветных лоскутов и пузыря, висят do перекладинам, под длинным черепичным навесом. В цирюльнях бреют головы, заплетают косы и чистят уши.
Кумиры блестят фольгою, золотою бумагой и красною краской; в глубокой нише заседает какой-нибудь святой с физиономией слишком известною, и около него арабесками извиваются китайские надписи и буквы; тут же, в ящик с землею, натыканы тоненькие свечи, и слабый свет их едва мерцает мелкими искрами. На самой улице, у столбов, целое население полунагих фигур с лотками и корзинами: это продавцы, не имеющие лавок. Чего нет у них на лотках! Какие-то кушанья, вроде желе, какая-то подозрительная жидкость в маленьких чашечках и нарезанные улиткообразно ананасы, всякая зелень и мелочь. Все это население, вероятно самое бедное в Сингапуре, сидело, лежало на улице, предоставляя солнцу жечь, сколько ему угодно, желтые, маслянистые их спины. Кроме обыкновенного аромата, присущего тесно населенным частям городов, крепкий запах пахучих дерев и растительных масел так и бил в нос. Иногда здания перерывались, и перед нами была зеленая поляна, за которою виднелся холм, увенчанный богатою растительностью, и по сочной траве луга паслись здешние маленькие, но сухие и крепкие быки, с мясистым наростом на спине. Двухколесные телеги, запряженные парою таких быков, часто попадались на улице. По дороге, мы зашли в небольшой китайский храм; на его крыше все четыре угла были выгнуты кверху; по ней вились драконы и другие фарфоровые арабески, и все было так, как рисуют китайские храмы, киоски и проч. Через крытый двор, на котором был колодец и небольшая часовня с идолами, вошли мы внутрь здания. Тоже часовня, только ниша была шире; святые сидели в ней глубже; пестрота сусального золота, фольги и красок так и рябила в глазах. На столе были искусственные цветы, свечи и два куска дерева для добывания огня. Справа и слева в поставцах стояли хоругви, длинные шесты, выкрашенные красною краской с вызолоченною кистью руки на верхнем конце; на иных были другие изображения. В боковой часовне была целая коллекция небольших дощечек, с надписями, с именами и эпитафиями умерших. Китаец, чинивший до нашего прихода какую-то статью своего туалета, бросил работу и очень обязательно показывал нам все подробности своей церковной утвари. Гораздо интереснее этого храма была индусская пагода, стоявшая на конце улицы и скрывавшаяся в таинственной роще арековых пальм, откуда она смотрела легкою и грациозною башенкой. На обширном дворе, обнесенном высокою каменною оградою, нас встретили с поклонами несколько индусов. Среди двора было довольно большое здание; широкая крыша его поддерживалась четырьмя рядами массивных белых колонн; в их просветы виднелась пальмовая роща и небольшой зеленый луг, на котором паслись привязанные к дереву два теленка и козленок, приготовленные для жертвы. Жертвенник, сложенный из белого камня, возвышался здесь же, в соседстве огромного колодца. Чувство природы больше развито у индуса; для построения храма он выбирает место, достойное его; грациозный ствол пальмы, увенчанный блестящею короною, тихий шелест её листьев, трепещущая тень от неё, ярко-голубое небо — все это действует на его душу, восходящую до тихого религиозного настроения. Китайцу все равно, где бы ни был его храм, только чтобы барабан был побольше, a то пожалуй Будда не услышит, особенно если развлечен чем-нибудь. На дворе, на полотне, растянутом по траве, индусский живописец разрисовывал различные красивые фигуры, вероятно, предназначенные для какой-нибудь религиозной церемонии. Тут же стояли церемониальные колесницы, какие-то уродливые машины на тяжелых колесах. В другом крытом здании несколько заштатных идолов, обломанных и с вылинявшею краской, спокойно доживали свой век. Через крытый двор дошли мы, наконец, до самого храма, украшенного круглым белым куполом, форма которого близко подходила к той, что у нас слывет под именем византийской. Зала внутри вся уставлена была идолами; посередине было углубление, в темноте которого, на тронах, блистая золотом и каменьями, заседали главные божества. Туда нас не пустили и заставили в зале снять башмаки и шляпы. Идолы были один уродливее другого. Один сидит с восемью руками и с зарождающимся ребенком у утробы; другой, с красною физиономией и блестящими глазами, ведет беседу с каким-то карлом, держащим в руках книгу. Что-то такое стояло под чехлом. Индусы с гордостью подняли чехол, и мы не могли не удивиться, увидев нового тельца, выкрашенного белою краской с золотыми разводами на спине и боках. Индусы дали нам несколько цветов, вместо лотоса, которые сами приложили сначала к глазам.
За индусскою пагодой черепичные крыши строений сменились тростниковыми; чаще стала попадаться зелень; все принимало более деревенский вид. Слева, на высоком холме, разросся тенистый сад с мускатными деревьями, мангустанами и арековыми пальмами; это была дача одного англичанина. Дня через два после, мы были у него, и он очень любезно водил нас по своему саду, показывал различные деревья и плоды, нарвал нам по букету цветов (и каких цветов!); наконец, тропинкой, осененною листьями бамбука и банана, привел на самую возвышенную точку ландшафта. Оттуда был превосходный вид на Сингапур. На прекрасной английской литографии вид этот схвачен верно.
Весь город расположился на нескольких холмах. Массы черепичных крыш китайского и малайского кварталов прятались в углублениях и толпились к морю; за то все значительные строения старались принять более веселый и праздничный вид. Так, на одном холме виднелось белое здание с красивым портиком и красовалось несколько развесистых дерев; на другом холме пальмовая роща и плантация мускатных дерев едва показывали сквозь свою чащу белеющиеся строения. Рейд, окаймленный вдали лежащими островами, пестрел и рябил в глазах сотнею кораблей. Из близлежащих зданий всего больше отличались замысловатая крыша большего китайского храма и грациозная башенка индусской пагоды. Домик англичанина, выглядывающий углом черепичной крыши из темной густой зелени, спускающейся к низу холма величественными пальмами, очень счастливо занимал первый план картины. Во всем ландшафте ничего не было кричащего, бросающегося в глаза; всмотревшись в подробности, в тени повсюду разбросанной растительности, в изобилие и роскошь органической жизни, разлитой с таким богатством и щедростью, долго не оторвешься от этих форм, ласкающих глаз, от гармонических переливов цветов, теней и света, яркого, великолепного.