Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.
Шрифт:
— Сколько платите вы работникам? спросил я у Клёте.
— Два шиллинга и бутылку констанцского вина в день, — отвечал он; потом, задетый за чувствительную струну, прибавил:
— Bo время сбора винограда я их нанимаю до двадцати человек; a в остальное время мне и половины этого не нужно. Да, теперь времена тяжелые! прежде я имел своих невольников до полутораста человек! И что ж? большая часть их так привыкла к нашему дому, что были как родные. А теперь возись с этим народом! Смотри на ним с утра до ночи, a то плата как раз пропадет даром… Да, тяжелы эти нововведения!
«Знакомая и старая песня, — подумал я: — Полтораста дармоедов были милее сердцу фермера, потому что он владел ими, и потому что ему в своих расходных книгах не приходилось цифрою измерять труд их.»
Знакомство мое с капскими колониями ограничилось не одною поездкою в Капштадт и его окрестности; времени у меня было, и я успел несколько раз побывать во внутренних землях колонии; был в Стелленбоше, в Дракенстеене, в Паарле и Веллингтоне; проехал по знаменитой дороге Бена, чрез ущелье, которое получило имя этого геолога-инженера (Bens-Kluft). Ho я не хочу употреблять во зло ваше внимание, и притом почти все эти места вы знаете уже по превосходным описаниям г. Гончарова, которые, кроме своего литературного достоинства, отличаются удивительною верностью. Замечу, что я, как турист, был счастливее его: я видел огромную змею, которая переползла передо мною через дорогу, и мог видеть двух пойманных тигров, которые бродили по ущелью Бена за день до моего проезда.
Ради изучения края, был я в гостях у многих фермеров, видел их жизнь, до поры до времени тихую и безмятежную, как жизнь наших помещиков; осматривал их хозяйство, которое ограничивается, большею частью, фруктовыми садами с апельсинными, лимонными, миндальными и фиговыми деревьями, хотя, по голландской склонности к цветоводству, между плодовыми деревьями красуются и жасмины, и белые огромные датуры, и красные алоэ, изогнутые сверху как рожки канделябр.
Гостеприимство фермеров, надобно правду сказать, самое радушное; хозяин иногда сам влезал на дерево, чтобы сорвать для нас апельсин или фигу, или дарил хотя цветком. Все это прекрасно; но не далеко бы ушли вперед капские колонии, с их флегматаческими фермерами и сентиментальными фермершами, если бы не взялась за них Англия, дав им правильное устройство, приведя в порядок их финансы, проложив дороги, отдалив внутрь Африки воинственные племена, освободив невольников, распространив школы и вдохнул во все свою здоровую жизнь, свой дух просвещения и торговли.
Между фермерами встречается несколько потомков Французов, удалившихся сюда во время религиозных гонений Карла IX. Они не только утратили свои национальные особенности, но даже разучились правильно произносить свои имена: Дету обратился в Де-Тей, Беранже — в Беранзи, и т. п. Я был в гостях у одного из них, по имени Mr., Mélan; на лицо ему было лет сорок, по манерам был он совершенный голландец, медленный, точный, флегматический; в доме все было так чисто, как будто и мебель, и посуда, и все вещи выставлены были напоказ. С большою любезностью водил он нас по всему своему хозяйству, показывал и огороды, и виноградники, и цветники; называл всякий цветок, даже самый обыкновенный, и не пропустил, кажется, ни одного дерева, чтобы не сорвать с него плода для нас; несколько раз даже сам взбирался на деревья. С балкона дома его открывался превосходный вид: прямо против окон возвышается Зеленая гора, за которою поднимаются скалы самой разнообразной формы, как бы споря между собою дикостью и уродливостью своих очертаний; одну из них, тонкою нитью, огибала дорога, ведущая в ущелье Бена; Зеленая гора как будто улыбалась своими веселыми склонами, садами, рощами и холмами. За одним из холмов белелась ферма брата нашего хозяина; в другой стороне, из-за пригорков и рощей, выглядывал «Диамант», камень, лежащий на живописной горе, у подножия которой расположен перл всех здешних колоний, известный Паарль. «А вот ферма моего отца», продолжал хозяин, указывая на густой сад, между дерев которого виднелись строения. «А это ваши дети?» спросил я, когда его обступила целая куча разного возраста белокурых малюток; один из них лез к нему с гуавом в руке, другой требовал кукурузы, чтобы накормить кур, третий сам не знал, чего ему было нужно; вместе с ними ластилась огромная собака и, казалось, ревновала его к детям. «Это дети моего сына, — того самого молодого человека, который был с нами в саду» Таким образом я попал в гости к капскому Иову — дед, прадед, внучаты! и все живо, свежо и здорово; ему казалось никак не более пятидесяти лет. «Что же, ваш батюшка неужели еще сам занимается хозяйством?» — «О, да! он еще очень свеж и сам во все входит. Во время работ не отходит от дела; ведь вы знаете: свой глаз — алмаз.» — «А чужой — стеклышко», — передал я ему по-немецки, чем он остался очень доволен. Прадед его был француз, a он французского языка никогда и не слыхивал!
Прибавлю еще, что я познакомился со всеми докторами и даже миссионерами тех местечек, где мне случалось быть, прибавлю потому, что большая часть их показалась мне какими-то странными людьми; между прочими, один смотрел Маниловым, с голландскою обстановкою, другой был решительно Махайло Семенович Собакевич. Даже приглашение его, когда он просил нас садиться: «ich bitte», звучало известным «прошу», и весь разговор был в духе Собакевича. Когда я заговорил о беновской дороге, он сказал: «А зачем нужна эта дорога? разве павианам ходить по ней?» О губернаторе отозвался нехорошо; a о бывшем секретаре, который хотел взять взятку за дорогу, он говорил с ожесточением, так что если бы говорил по-русски, то, конечно, назвал бы его Гогой и Магогой. Близ этого олицетворения Собакевича неподвижно сидел его сын, настоящий Митрофанушка; когда отец говорил, то этот детина, разинув рот, с подобострастием смотрел в глаза своему папеньке. Вот сколько русских воспоминаний….
Последним знакомым нашим на мысе был г. А. Этот сам явился к нам, не знаю как, откуда и зачем. Не больше как в полчаса, успел он рассказал, что живет в Веллингтоне с 1817 года, что все в колонии начато при нем, что он советовал Бену прокладывать дорогу по другому месту и не рыть тоннеля; Бен не послушался, и тоннель обрушился, и пр., и пр.
A помните ли вы, в рассказе г. Гончарова, двенадцатилетнюю девочку, дочь хозяина гостиницы в Паарле? Она вышла замуж за аптекаря в Веллингтоне; сделалась отличной хозяйкой, что, впрочем, неудивительно, но сделалась и премилою дамою. До обеда она председательствует на кухне, стряпает своими беленькими ручками; a вечером, переодевшись, любезна и мила, право не хуже наших дам.
Вы теперь, пожалуй, будете ждать от меня заключительного слова о колониях на мысе Доброй Надежды. Но кто может сказать последнее слово, особенно о том, что еще не остановилось, или, лучше сказать, не установилось? Я рассказал что видел и слышал, a заключительное слово — не мое дело.
Малайское море
Переход Индийским Океаном. — Шторма. — Течь. — Берега Явы. — Зондский пролив. — Pepperbay. — Thwart the way. — Button. — Сингапур. — индусы и китайцы. — Европейский квартал. — Китайский город. — Индусская пагода. — Вечер — Чудная ночь. — Рисование с натуры. — Обитатели Сингапура. — Жонглеры. — Театр индусов. — Макгустаны. — Окрестные острова. — Притот разбойников. — Вампоа и его дача. — Малайский квартал. — Тигр. — Китайский храм. — Недостаток женщин.
13/28 июня 1859 года. На экваторе.
Последнее бесконечное письмо мое было писано, то есть было кончено, в день нашего отплытия из Симонстауна, 25 мая; и вот, с 25 мая до 13 июля, мы все в море, или, лучше, в морях; летим, летим — и уже за тридевятью землями, в тридесятом государстве! С мыса Доброй Надежды мы спустились на юг до 39° южной широты и шли по параллели до самых островов Павла и Амстердама, обогнув южную сторону которых, стали постепенно подниматься к северу. Под 106° восточной долготы пошли по меридиану до Зондского пролива; прошли и его, проплыли Яванским морем и теперь находимся в Малайском; завтра, если ничто не задержит, будем в Сингапуре: итого сорок девять дней в море и прошли 7,500 миль, то есть 12 275 верст. Но скоро сказка сказывается, не скоро дело делается; эти сорок девять дней показались нам за полгода. Мы вышли в море с течью и шли под конвоем корвета Воеводы. Кроме того, мы плыли по такому пути. где позднее апреля редко кто ходит, a нам пришлось идти в июне, в самую глухую зиму, когда здесь встречаются льды и бушуют бури и штормы. Этих штормов вынесли мы больше восьми. Едва скрылся из вида Симонстаун, как заревел и завыл осенний ветер, и страшный шторм понес нас на своих крыльях и нее трое суток с такою силой. что мы шли больше тринадцати узлов, то есть по двадцать три версты в час, часто выходя из лага, то есть теряя возможность считать, сколько узлов проходим. Люки были законопачены наглухо, волны ходили через палубу, матросы и вахтенные часто, буквально, плавали в воде… Пригласил бы я в это время на клипер наших солдат, чтоб они сравнили свою службу с матросскою; это было бы им очень полезно: они убедились бы, что их служба — игрушка в сравнении со службою на море. Три раза, три — этого нельзя забыть — клипер ложился на бок!.. В эти минуты мы, как говорится, проживали несколько лет, как вблизи готовой лопнуть бомбы. Но клипер; затрясясь всем корпусом, тяжело приподнимался, приподнимался, и снова несся по воле вихря.
До острова Амстердама, 3,000 миль, шли мы две недели: быстрота странная, от которой иногда кружилась голова! Здесь, на прощанье с осенью, шторм трепал нас целую ночь; но он был последний, мы уже привыкли к его обращению и были почти спокойны. По мере приближения нашего к севёру. погода становилась лучше, ветер стих, и наконец настали штили: целые недели мы едва двигались, причем, однако, качка была большая, потому что зыбь океана редко улегается совершенно; паруса плескались и хлопали в бессилии; дни тянулись бесконечно. Неразлучными спутниками нашими во все время плавания были альбатросы и петрели, доставлявшие нам некоторое развлечение, вместе с китами, которые иногда пускали свои фонтаны очень близко от клипера. Европейцы так часто бороздят теперь моря своими судами, что скоро, кажется, киты сделаются ручными.
Течь наша стала увеличиваться и дошла до десяти дюймов в час. Течь, как нечистая совесть, мучила нас при каждой «свежей» погоде или внезапном ветре… Половина команды не отходила от помп. Но все это прошло, все уже позади, и, может быть, все это было нужно, хотя бы для того, чтобы дать нам живее и полнее насладиться роскошною природой Явы, по берегам Зондского пролива.
Берега эти до того прекрасны, что, проезжая мимо их, невольно воображаешь земной рай, 8-го июля увидели мы берег, далекий, синеватый; потом, скоро, вместо диких скал и утесов, которые мы привыкли встречать при приближении к земле, как например на Мадере, Тенерифе и мысе Доброй Надежды, мы увидели здесь горы и долины, покрытые самою роскошною зеленью. Масса девственного леса зеленым ковром спускалась по уступам холмов в тихое, спокойное море. Как все показалось нам радостно и ново после такого пути: и цветущая зелень дерев, и просветы между высоких стволов пальм и папоротников, и вся эта роскошная растительность, убравшая развесистым деревом или кустом каждый камень, выступивший в море! Везде, куда ни посмотрим, так тенисто, свежо, заманчиво; вдали синеются леса; в долинах, на яркой зелени, цветы ласкают зрение разнообразными переливами красок; кой-где из-за темной группы дерев вьется струйка дыма; у берегов, как лебеди, плавают лодки (проа) малайцев, сияя на солнце белыми парусами. Что за природа, что за виды!.. День плавания Зондским проливом показался мне днем, прожитым какою-то сказочною жизнью, страницей из Шехеразады!..