Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.
Шрифт:
Но возвратимся к первой нашей прогулке. Мы вышли за город, миновали китайское кладбище с памятниками, расположившимися амфитеатром по скату зеленеющегося холма. Палисады из сплошного кустарника тянутся по сторонам дороги; за палисадами идет лесная чаща, и иногда, между ветвями, выказывается тростниковая крыша хижины с двумя, тремя кустами пизанга, неразлучного спутника всякого здешнего жилища. Мы своротили с дороги и пошли тропинкою, которая вела неизвестно куда и была так узка, что едва можно было идти одному; ветки кустарников цеплялись за платье и били в лицо; за то в сплошной тени их было хорошо; солнце садилось, и прохлада от зелени проливала отраду в грудь, уставшую дышать раскаленным воздухом. Набрели мы наконец на деревеньку; между хижин протекал ручей; на берегу несколько индусов обливали друг друга водой; в стороне была кумирня, в которой две, три фигуры что-то ели, чем местное божество, как видно, не смущалось. Ta же тропинка повела нас дальше и вывела на большую дорогу. В этот раз, с одной ее стороны, была великолепная дача с рощами и цветами; с другой, на довольно возвышенном холме, красовалась казарма сипаев, откуда слышался звук трубы и где виднелись оригинальные фигуры в сипайской форме. Мы перешли зеленым лугом, посреди которого протекает ручей, на другую дорогу, чтобы вернуться в город с другого конца, и встретили несколько гуляющих. Черный статный индус нес на руках разряженного как куколку и белого как алебастр ребенка. Индусы отлично ходят за детьми и у англичан, живущих в Индии, очень часто исполняют должность нянек. Часть города, в которую мы вошли, была не из самых чистых, хотя перед нами и красовались сначала холмы и зелень загородной местности. Ручей, сначала узенький, становился шире; на нем начали показываться лодки с постоянными их обитателями; дома почти все были на сваях: вероятно, во время дождей и разливов вся эта часть города стоит под водою; стоящие лодки у домов еще более подтверждают это предположение. Воздух был удушлив, всякая нечистота, остатки гниющих органических веществ заразительными миазмами отравляли атмосферу: удивительно как могут жить люди при таких условиях! Но они живут, и в этих углах постоянно разыгрываются драмы человеческой жизни. Мы, как туристы, то есть поверхностные наблюдатели, попали на комедию: оборванный китаец что-то стянул у другого с лотка; тот поймал вора за косу; в минуту их обступили; явился полисмен (а полисмен, большею частью из туземцев, здесь на каждом шагу; он ходит в своем национальном костюме, только красная перевязь или нашивка отличает его от прочих смертных), и пошел разбор. Китаец вор не был за то в претензии, что его поймали, но зачем его схватили за косу, вот что крайне огорчило его.
Вечер просидели в гостинице Надежда (Esperance); она возле самой эспланады. Общий стол устроен в особом решетчатом здании, напоминающем исполинскую клетку для птиц.
Над столом приводился в движение медленным качанием огромный веер, изобретение индусского комфорта. Время шло в разговорах, касавшихся, натурально. Сингапура, его обитателей, их нравов и обычаев. К нам подсел хромой, словоохотливый господин, говорящий по-немецки, с остреньким носом, заставлявшим подозревать его еврейское происхождение. Одна нога его была в туфле. Здесь в Сингапуре, маленький червячок заползает иногда под ноготь пальца, производит опухоль и воспаление, и нога болит недели три. Эта неприятность случается здесь очень часто, и против червячка нельзя принять никаких предупреждающих мер. Вот почему хромал наш собеседник. Он, между прочим, рассказывал нам о тиграх, которых очень много внутри острова, и утверждал, будто бы до четырех сот человек погибает от них в продолжение года. «В лесах, говорил он, вы встретите сотни обезьян; но не советую стрелять по ним: раненая стонет так жалобно, точно женщина, так что вам не вынести этих раздирающих душу звуков. В тростниках много кабанов, и если вы услышите шум бегущего стада, то готовьте ружье — это тигр гонит их. Щетинистое население инстинктивно чувствует страшного врага и без оглядки бежит вперед».
Мы думали в рассказчике видеть сингапурского Жерара; но вышло, что он говорил со слов одного охотника, живущего внутри острова и занимающегося охотой уже двадцать пятый год.
Чудная ночь! Густой аромат цветника раздражал нервы, и мы до того воспламенились рассказом о чудном острове, о его тиграх, бесчисленных пернатых обитателях, поющих и говорящих, о бабочках, кабанах и прочем, что тут же решили ехать к охотнику в гости и вместе с ним отправиться на тигров. К сожалению, это желание, как и многие другие, осталось одним желанием. Между прочим, я воспользовался разговорчивостью нашего собеседника и допросил его доставить мне несколько сингапурских типов, чтобы, по возможности, срисовать с них в альбом, на что он охотно согласился. Мы пошли гулять при свете луны, которая во всем своем экваториальном блеске светила над городом. В воздухе было тепло и приятно. Попадавшиеся экипажи мелькали фонарями. В лавках тоже горели огни; разносчики, сидевшие на улице, жгли факелы, и голые тела их эффектно освещались дрожащим пламенем горящей смолы — картина, которою увлекся бы и Рембрандт. Из некоторых окон раздавались удары в барабан и еще во что-то звенящее, по всей вероятности, в таз; иногда вырывались мелодические звуки, извлекаемые смычком из какой-то плоской, но широкой бандуры. Мы шли долго; освещенная часть города осталась за нами; вместо домов, начались камышовые хижины на высоких сваях; иногда струя испорченного воздуха поражала обоняние; иногда, напротив, букет утонченного аромата дышал на нас из-за группы дерев, под тенью которых разрастался роскошный цветник. Мы вошли в дом, называемый teahouse, чайный дом, стоящий среди небольшого садика. Хозяйка была молодая константинопольская еврейка, в каком-то фантастическом восточном костюме, с глупым лицом и с сверкающими нагло глазами. Пока наши пили эль, я вышел на балкон, внутренне негодуя, что из такого вертепа наслаждаюсь такою ночью. Балкон выходил в сад, в котором рощица пальм рисовалась просветами стройных стволов и грациозно нависшими ветвями. Из высокой травы и цветника слышался целый хор насекомых, жужжание, звон, мерный звук какого-то голосистого кузнечика, и все это гармонировало и с тенью пальмовой рощи, и с луной, едва видною из-за зелени, и с тишиной этой ночи, не смотря на крики, раздававшиеся из комнат, и на звуки исковерканного английского языка. Мне стало ясно, почему в религии и поэзии Востока столько одушевления сил природы. Но для меня, сына далекого севера, здешняя природа, здешняя ночь оставалась безмолвною, как неумолимая красавица, у ног которой изнывал я, её несчастный обожатель. Где ты, Джульетта? восклицал я (про себя). Эта ночь придала бы страсти моей всю полноту выражения, и ты поняла бы меня. Здесь бы только раздаваться словам любви! Здесь бы увлечению благоухать тихою и мирною поэзией, как благоухает здешний цветок, роскошно распустившийся своею блестящею чашечкой и повиснувшими тяжелою головкой пестиками!..
— One bottle aleî раздалось из комнаты и напомнило мне, где я; вернувшись в залу, я выпил стакан прегадкого элю.
На возвратном пути, когда мы шли улицами еврейской части города, около строящегося огромного готического храма, и когда плыли на лодке между судов и пароходов, луна и звезды сопровождали нас в тишине до нашего скучного жилища. Так окончился наш первый вечер в Сингапуре.
Вполне сознавая, как утомительно читать подробное описание проведенного дня — прогулок, разговоров и всех тех мелочей, которые поневоле заставляют разбрасываться и делают рассказ длинным, я, вследствие разных достаточных причин, опишу вам и второй день, с самого утра и до позднего вечера. Главным старанием путешественника должна быть точность. Съехал я на берег один. Было рано, и жар еще не успел накалить ни стен, ни воздуха, ни земли. Я отправился прямо, без цели, туда глаза глядят; обогнул холм, на котором красуется губернаторский дворец, и все шел по дороге, то в постоянной тени от густо разросшихся по сторонам кустарников и дерев, то между клумбами цветников и бархатных газонов; так дошел я до протестантского кладбища, окруженного каменною стеною, лесом пальм и других широко и высоко распространившихся дерев. Надгробные памятники скрывались в цветах, и все кладбище казалось такою мирною юдолью, в своем поэтическом затишье, что хотелось бы здесь заснуть, — однако, не холодным сном могилы. Несколько индусов, закованных в цепях, что-то работали; старик китаец, вероятно сторож, в очках, копался в своей конуре, заваленной разным хламом.
Вернувшись в город, я шел вдоль канала, впадающего в залив с противоположной стороны пристани, у самого края эспланады. Через канал переброшено было несколько мостиков. К берегам сходила зелень садов, окружающая чистенькие домики европейцев, обнесенные решетками. У последнего мостика возвышалась величественная индусская смоковница (Ficus religiosa), краса индийской растительности, освященная мифом Будды; под ветвями её Будда погружался в блаженство потухания (nirwana).
Широкий ствол дерева казался свитым из тысячи тонких стволов. С бесчисленных широко раскинувшихся ветвей миллионы корнеобразных побегов стремились вниз, срастаясь в клубки, и странными, но живописными фестонами висели с дерева; другие, дойдя до земли, пускают в нее свои отростки, укрепляются и всасывают в себя новую силу и жизненность; в свою очередь, они получают крепость ствола и разрастаются роскошным деревом, посылая с ветвей своих такие же новые отпрыски, и нет конца этой силе растительности. Под тенью дерева была целая лавочка; несколько пестрых фигур постоянно сидят на его ветвистых корнях, пользуясь прохладою натуральной сени.
Становилось жарко. Попадавшиеся на встречу китайцы вооружались громадными зонтиками и веерами. Я спешил в гостиницу спрятаться от солнца и начать свои этюды с натуры.
Вчерашний говорун не обманул меня: он достал мне по экземпляру из разнохарактерной толпы сингапурского народонаселения.
Первое лицо был чистый индус. Это можно было видеть по разрезу, проведенному вертикально от переносицы до вершины лба; этот разрез делается при рождении и затирается китайскими чернилами. Индус был красивый юноша, с прядью густых черных волос, на которые наброшен был очень легко и грациозно красный платок; в ушах, кроме серег, блестели еще какие-то украшения; на плече и около талии большой платок, в легких и красивых складках. Он никак не мог стать свободно, непринужденно. He знай он, что его рисуют, как бы легко разместил он свои руки, как бы оперся на одну ногу, какой бы изгиб дал он своей спине и шее! Но он стоял как пойманный: руки повисли как плети; вероятно, в первый раз в жизни он стоял некрасиво, и, кажется, чувствовал это. Но нечего делать, надо было рисовать что есть.
Второю натурой был индус из Мадраса; на нем был легкий, белый кафтан, белая довольно большая чалма и белые же, узкие при конце, панталоны. Лицо его было не слишком темно и испорчено оспой; глаза и вообще линии лица были резки и выразительны. Он очень легко принял грациозную позу и очень серьезно выстоял пять минут.
Я сидел в первой комнате (лучше сказать, клетке); двери, конечно, были настежь; собралось несколько любопытных, в числе которых был и туземный полисмен, высокий, худой, с огромным носом и с характеристическим выражением лица. Он не соглашался, чтоб я срисовал его.
— Бог меня создал один раз, — говорил он: — и если кто-нибудь создаст мое лицо в другой раз, то я непременно умру.
Я не настаивал, уважая подобное убеждение, за что полисмен взял меня под свое покровительство и решительно тащил ко мне всякого, кто ни приходил на широкий двор гостиницы. Попался продавец оружия, высокий, жилистый, с резко очерченным ртом, с красивою драпировкою висевшего у пояса платка; в руках у него было несколько кинжалов (cris) в деревянных ножнах, с змеевидными лезвиями, намазанными ядом. Под мышкой был зонтик; на бритой голове круглая цилиндрическая шапочка.
Попался разносчик журналов, черный индус, в белой чалме и куртке, с красивым платком у пояса, с зонтиком и целою пачкой сингапурской газеты под мышкой. Он так заинтересовался рисованием, что часа два стоял здесь, и тщетно ожидали любители новостей свою опоздавшую газету.
Полисмен поймал китайца, продавца игрушек, какого-то парса, почтенного усача, с горбатым носом и ястребиными глазами, пришедшего в гостиницу также за каким-то делом. Едва успел я окончить последний эскиз, смотрю, полисмен тащит еще китайца, который, с коромыслом на плечах, зазевался среди двора. Китаец не хотел идти; полисмен сдернул с его головы остроконечную, величиною с крышу, шляпу и принес ее в комнату. Китаец осердился, прибежал и ударил полисмена коромыслом. Сделалась история; как водится, их обступили; несколько немцев, сидевших около меня, пришли в благородное негодование; я отчаивался, думая, что мой сеанс расстроится. Однако, все скоро уладилось: китайцу, получившему от полисмена несколько подзатыльников, возвращена была шляпа, и он, бранясь, побрел со двора.
Между тем, передо мною уже стоял прехорошенький мальчик из индусов. Подобная фигурка была бы очень у места возле какой-нибудь красавицы-матери. Представьте себе тоненькую грациозную куколку, обтянутую черною, но нежною кожей, с большими умно-светящимися глазами, с веселою и доброю улыбкой, выказывавшею зубы ослепительной белизны. Нарядите эту куколку в восточный легкий костюм, — чалма на голове, белая курточка и панталоны, дробящиеся в легких складках, — и вы составите себе приблизительное понятие об этом грациозном ребенке. Ему было лет десять.