Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.
Шрифт:
В хижине было одно живое существо, какая-то сморщенная старуха, худая, темно-коричневого цвета, в лохмотьях. Я вспомнил далекое детство, долгие зимние вечера; узоры двадцати пяти градусов мороза на окнах и огонь, потрескивающий в печке. Сгорбившись над бесконечным чулком, с щупальцами на носу, сидит старушка няня, и, полный фантастическими образами, долгий рассказ её монотонно льется и журчит, как тихий ручей. Жадно слушая повествование, я верю каждому его слову, и долго преследуют меня чудные похождения Ивана-царевича, или Иванушки-дурачка; я сержусь на злую колдунью и чуть не плачу от злости, когда она торжествует….
Теперь, казалось, рассказ няни «воочию совершался»; я попал да неведомый остров, избушка на курьих ножках стояла передо мною, и страшная, беззубая баба-яга хлопотала около кадушек и разного хлама, может быть, искала ножа, чтобы зарезать меня…. Скоро явились и братья-богатыри: вместе с приливом, на остроконечных проа, пристали трое малайцев, вооруженных своими отравленными кинжалами; и очень удивились присутствию незваных гостей.
Эта хижина и эта таинственная пристань могли быть приютом пиратов, в чем мы и были уверены; приплывшие малайцы, с своими кинжалами за поясом, казались очень подозрительными. Знаками спросил я их: зачем они вооружены? На это они отвечали, что этими кинжалами они рубят дрова, a я сам видел около их хижины отличные топоры.
Между тем, на берегу, наши матросы разложили огонь, заварили кашу, стали мыть белье и развешивать его на деревьях. Романтический разбойничий притон стал принимать характер более прозаический. Вспомнили и мы о чае, о вине; в это время матросы, отлучившиеся на фуражировку, таскали к нам спелые ананасы целыми десятками. Успели мы и выкупаться; вода так прибыла, что выпущенные на берег лодки, поднявшись, покачивались прибивающею волной; ветви дерев легли на воду, баркас подтянули, и, поставив паруса, мы отправились на другой остров; хотели пристать к песчаному берегу, чтобы набрать раковин, но другой остров, с пальмами, соблазнил нас. Ветер был крутой бейвинд и мы должны были лавировать. Матросы, не запуганные командными голосами, маневрировали легко и без шуму; некоторые затянули песню, другие покуривали самодовольно трубочки, лежа под банками. Берег, соблазнявший нас, был так хорош, что мы никак не могли противиться влечению побывать на нем. На краю его, под тенью нависших кокосовых листьев, виднелись хижины; у прибрежья заметно было движение; несколько пестрых фигур хлопотало около лодок. Мы пристали хорошо; деревенька казалась зажиточною; в одной хижине малайка, в очках, сидела перед ткацким станком и ловко перебрасывала легкий челнок между оснащенными нитками. Все домики стояли в непроницаемой тени пальмовой рощи. Выйдя из рощи, мы поднялись едва протоптанною тропинкой в гору; пространство на несколько десятин покрыто было, как сплошное болото, ананасовою травою; золотистый плод мелькал да каждом шагу из-за своей колючей зелени. Наконец и тропинка исчезла, и мы пошли шагать по целику, проклиная колючки, затруднявшие ходьбу. Местами росли арековые пальмы, отличаясь резко от кокосов стройностью ствола и легкостью грациозной короны. Может быть; этот остров оттого поразил нас своею красотою, что зелень на нем была не сплошная, a счастливо расположена живописными группами. Однако, время уходило, надобно было думать о возвращении, a ветер был не попутный, a из проливов тянуло сильное, противное течение. Часа три плыли мы и уже к ночи насилу отыскали свой клипер между сотней судов, блиставших бесчисленными огнями с их отражением. При нашем приближении к рейду садилось солнце…. но как садилось! подобных картин, кроме как под экватором, нигде не увидишь. Пламенное, ярко-пунцовое зарево переливалось в оранжево-золотистое: огонь ли это, золото ли?… Природа употребила всю яркость, блеск и роскошь своих цветов, всю силу света, чтоб украсить здешнее небо., покрывающее такую растительность, такую землю; другое небо было бы здесь бедно. Освещенный подобным заревом небосклон видела прощенная Пери, когда летела с своим последним даром, — с предчувствием полного примирения в просветлевшей душе….
Мы пробыли в Сингапуре дней восемь и не обходилось ни одного вечера без грозы, молнии или зарницы. Большую часть времени я проводил, конечно, на берегу, посещая те места, которые еще не успел видеть. Так одно утро я посвятил на осмотр буддийского китайского храма, построенного по плану храма в Амое. Близ него возвышаются две восьмиугольные башни, со вздернутыми по углам крышами и с пестрыми украшениями; около храма несколько кумирен, и в каждой был свой святой. Главный придел пестр до невероятности; но я не скажу, чтобы не было вкуса в этом множестве арабесок, кукол, украшений и китайских надписей, очень похожих на те же арабески. Деревянные колонны, поддерживающие красиво изукрашенные балки сквозного, легкого потолку, были покрыты таким густым лаком, что можно было принят их за отнолированный порфир. С одной стороны придела висел огромный гонг (барабан), в который бьют во время молитвы, чтобы привлечь внимание Будды; я ударил в гонг зонтиком, и гармоническая октава загудела в воздухе. С другой стороны висел надтреснутый колокол без языка. Святые сидели глубоко в темных нишах; несколько рядов занавесок отделяли их от простых смертных. Около алтаря стояли четыре уродливые воина. четыре стража мира (мир, по буддийскому воззрению, четырехугольный); каждый угол стережет особый воин; восточная фантазия наделила этих воинов страшными, уродливыми лицами; в числе их атрибутов находится непременно какое-нибудь животное, змея, черепаха и проч. На главном алтаре много свеч; в простенках висит несколько исполинских фонарей, пестрых и живописных своею причудливою формой. Наружные ворота украшены фресками, надписями и двумя каменными львами, которые держат в пасти выточенные из камня же шары (tour de force китайских точильщиков); ворота соединяются с главным храмом боковыми крытыми переходами, образуя таким образом внутренний двор, откуда вид на алтарь очень Эффектен; вес храм можно перенести целиком на сцену самого блестящего балета. Китайцы без всякого благоговения водили нас по святилищу, нисколько не удивляясь, когда мы подходили к самому носу божества, щелкали его пальцем, трогали руками и не снимали шляп. Ничто не напоминало, что мы в храме; китайское равнодушие к религии так и бросается в глаза.
«А ведь мы еще не были в малайском квартале», сказал один из наших товарищей. — «Не был», отвечал я: «отправимся сегодня же вечером.» Много толковали мы потом о своих экскурсиях, сидя дома на клипере, после вкусного обеда. Часов в пять мы съехали, предварительно выкупавшись, и пошли все направо, сначала по эспланаде, потом мимо индийской смоковницы, через красиво-перекинувшийся мост, по набережной. Европейские дома скоро остались за нами, и потянулся бесконечный ряд, род Зарядья, с лавками, разным сором, лужами, торговцами, китайцами, китайцами, индусами, курами, огромными и хохлатыми (Кохинхина здесь под рукой с своими знаменитыми курами, которых я видел даже в Москве), с фарфоровыми чашками и китайскими вывесками, с физиономиями, жующими жвачку или курящими флегматически кальян и наслаждающимися кейфом, наконец со всевозможными запахами, с криком и беспрерывным движением. У берега притон рыбачьих лодок, — здесь их верфь; огромные бревна наготовленного леса лежат половиной в воде, половиной на берегу, покрытом всяким сором; между бревен прилепился тростниковый шалаш, и несколько фигур под сенью циновок уселось есть свой рис и вареные шримсы. На улице попадались и кареты и сидевшие в них индусские и малайские барыни, с украшениями в носу и ушах. Здесь было и несколько лавок, в которых курят опиум. На конце улицы стояло довольно большое здание с каменными аркадами со всех сторон; это был род народного рынка. Чего там не продавали, чего там не делали, и какой запах несся оттуда!.. Возле рынка находится склад рыбы, которую подвозили сотни лодок, толпившихся у берега. Далее тянулся квартал деревянных домиков, выстроенных на высоких сваях, над водою; a еще дальше — декорация из пальмовых верхушек, задумчиво перешептывавшихся между собою… о чем? Вероятно о том, что, как ни будь прекрасен уголок земли, люди ухитрятся превратить его в резервуар нечистоты и гадости, столпятся в грязные кучи, заразят воздух своими тяжелыми испарениями, от которых вянет девственный лист пальмы, и аромат цветка заглушается запахом загноившейся рыбы.
Впрочем, здесь был, кажется, самый нечистый сингапурский угол, но за то здесь много зелени: банановый лист, хлебное дерево и пальмы украшали собранные на живую нитку лачужки, из маленьких окон которых выглядывали смешные рожицы малайских и индусских детей.
В последний день я опять случайно попал сюда. Саис, возивший нас загород, без нашей просьбы подкатил к самому берегу, остановился близ какого-то шалаша, показывая знаками, чтобы мы вошли в него. He зная чего он хочет, мы вошли: в шалаше, в огромной клетке, сидел тигр в сообществе собаки, — настоящий житель сингапурского острова, в клетке! Как же не вянуть пальмам и не идти им на постройку грязных хижин, когда ты, могучий царь лесов, сидишь здесь и потешаешь публику?
Все тигры, виденные мною в Европе, были не больше как кошки, в сравнении с этим. Хотя он был и в неволе, однако, дышал родным своим воздухом, a потому был свеж, сыт, со всеми зубами в своей страшной пасти, со всеми костями своей страшной лапы. Несчастная собака, довольно большая, приучена бросаться на тигра, класть ему в пасть ногу и проч.; она повинуется, но очень неохотно. Страшный вид зверя каждую минуту заставляет ее изменять себе. Смотря на эту сцену, я думал о Сингапуре. Десятки тысяч китайцев, день и ночь, как пчелы в улье, работают, строят, копают землю; другие тысячи индусов выбиваются из сил, бегая как лошадь, едва уступая ей в быстроте и силе, глотают камни и ножи, жарят свое голое тело под вертикальными лучами солнца, работая на дорогах; и все это делается по мановению нескольких людей, завоевавших народы не силой и не войском, a умом и уменьем. Бедная собака визжит, a кладет свою лапу тигру в пасть и бросается на него; тигр уничтожил бы ее одним движением лапы, да палка хозяина следит за ним, и тигр, и собака, хоть и скрепя сердце, покорно слушаются.
— Что, кантонские дела не имели влияния на здешних китайцев? — спросил я вечером у хромоногого немца. К нему я обращался постоянно за разрешением моих сомнений и вопросов, и он никогда не задумывался.
— Никакого, — отвечал он: — да здесь и не может быть ничего. Китайцы и индусы ненавидят друг друга; стоит взбунтоваться китайцам, индусов выпустят на лих, и обратно.
— Ho ведь здесь индусов гораздо меньше?
— Да вы не знаете разве, что за трусы китайцы?… Недавно тридцать человек английских матросов, напившись допьяна, разорили чуть не весь их квартал. Китайцам позволено было даже стрелять по ним, a все-таки они ничего не сделали.
Все эти известия странны для нас, привыкших к порядкам европейских городов, но здесь все это вещь обыкновенная. Состав народонаселения самый пестрый. Все здешние индусы ссыльные; иные даже клеймены; на лбах их вырезано название преступления и наказание; другие ходят в кандалах; последних посылают на работы дорог. По истечении срока многие остаются здесь поселенцами. В Сингапуре редко можно встретить старика; китайцы переселяются сюда только в молодых летах; нажившись, всякий старается дни своей старости провести на родной земле. Много здесь восточных евреев и армян, приехавших, конечно, для денежных оборотов. Едва ли в каком городе можно свободнее и легче обделать свои дела. Поэтому в Сингапуре почти нет постоянных жителей; все больше приезжие, все смотрит чем-то случайным, временным.
Но вы вероятно заметили страшный недостаток в моем описании: я почти не говорю о женщинах. В этой обетованной земле, где природа употребила все усилия, чтобы выказать свои неисчерпаемые богатства, где растительность является в самых роскошных, грандиозных формах, где блестящая флора поражает своим разнообразием, в этой стране женщина, «перл создания», вовсе не сияет красотой, вместе с природою. Здешние красавицы, если они есть, скрыты в глубине гаремов; у одного джохорского раджи их, говорят, сто двадцать; этот счастливый смертный имеет право всякую женщину (конечно, подвластного ему племени), встретившуюся с ним на улице, взять к себе и любить ее, на сколько достанет его каприза и фантазии. Но и этих сто двадцать красавиц никто не видит. Встречающиеся на улицах женщины, большею частью, старухи и с виду очень похожи на мужчин. Из молодых я видел константинопольскую еврейку и несколько молодых малаек. Эти последние девицы имеют очень мясистые и толстые руки, a равно и черты лица их напоминают собою сдобные булки. Застал я их за весьма невинным занятием: они ездили друг на друге верхом по широкому двору.