Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.
Шрифт:
Много говорили о совершенстве китайского хозяйства, но много преувеличили, в чем виноваты миссионеры, которые не имели правильного понятия о хозяйстве. Им верили, как единственным людям, имевшим случай проникнуть внутрь страны. Китайцы, конечно, обогнали индусов и других соседственных народов, но сменно сравнивать их рутинную систему с рациональным европейским хозяйством. Может ли назваться хозяйством то положение дел, в основании которого лежит несвобода труда, a рабство и страшная, неисходная бедность рабочего? Китайский работник хуже невольника южных американских штатов; того по крайней мере порядочно кормят, чтобы поддерживать его физическую силу; китайцу же дают горсть проса, которое тяжелым камнем ложится на желудок и только обманывает разыгравшийся аппетит в ожидания следующей порции.
Почва в южных провинциях гориста и самого дурного качества. Везде видишь разбросанные граниты между тощею растительностью, и все богатство земли состоит из выжженной солнцем красной глины, перемешанной с раздробленными кусками того же гранита. Горы пустынны и дики. Пользуются уступами, террасовидными площадками, долинами, чтобы разводить рис и другие необходимые растения. Эти затруднения породили сложную систему ирригации. Хорошо, если на горе находили озеро; тогда легко было провести из него воду на поля, террасами расположенные. Но озера не везде; часто надобно было поднимать воду, и вода поднималась гидравлическим колесом, распространенным
Поле для риса готовится с весны. Буйвол тащит легкий плуг, какое-то неотесанное, неуклюжее орудие, но вероятно достигающее своей дели вернее, нежели английский плуг, который старались ввести здесь в употребление. Пашня должна иметь твердое глинистое дно; на этом основании, частым орошением и шестикратным мешанием (не говорю паханием), производят слой грязи, глубиною не менее восьми дюймов. Плуг не забирает глубже глиняного дна, и пахарь с его скотиною находят для ног своих твердую опору. Буйвол, употребляемый на юге, очень хорош для этой работы, любя наслаждаться в грязи; a рабочий, убежденный, что «никакая скотина больше китайца не вынесет», плетется, равнодушный ко всему, за своим плугом. После запашки боронят поле. Борона делается без длинных, раздробляющих комки, зубцов; рабочий просто становится на нее и давит ее своею тяжестью, между тем как буйвол тащит ее по грязи поля. Цель плуга и бороны — перемешать все вместе, и когда образуется сплошная жидкая грязь, равномерно распространить ее по твердому дну. Столько трудов употребляется для того, чтобы приготовить грунт для молодых рисовых отпрысков, которые заблаговременно вырастают на грядах рассадою. Ее осторожно переносят на поле и садят около двенадцати побегов на грядке, отстоящей от другой на двенадцать дюймов. Пересадка совершается с поразительною быстротою. Первая жатва в конце мая или начале июля; вторая в ноябре. Пока рис растет, он должен быть постоянно в воде: понятно, почему у китайцев так развилась система орошения полей. Посеянный рис не нуждается в орошении; за то необходимо летом несколько раз выполоть его. Поспевший рис срезывают ножами, похожими на серп; обыкновенно тух же его и молотят.
Кроме риса, близ Вимпу возделывается сахарный тростник, но немного. Китайцы выделывают из него леденец и темный песок. Рафинировки они не знают. В садах и по всему берегу много фруктовых дерев: гуавы, манго, wangpee (Cookia punctata), Ieechee, longan, апельсины. Из дерев, украшавших обширный наш ландшафт, назову кипарисы, баньяны и другие виды ficus; также особенный вид сосны, которую китайцы называют водяною (Thuja), бамбук и род нашей плакучей ивы, которую китайцы очень поэтически называют «вздыхающей ивой». По берегу реки много водяных лилий и лотосов; они разводятся как для красоты, так и для пользы: корни их употребляются в пищу. Летом и осенью эти поля лотосов, во время цветения, действительно очень красивы.
Потянулся однообразно день за днем. Жизнь в палатке была во всяком случае отдыхом после жизни на клипере: свободнее и просторнее. Лежишь себе полдня, лениво-перевертывая страницы туго понимаемой книги; встаешь, чтобы пить, и пьешь, чтоб утолить ничем неутолимую жажду; силы возвращаются мало-помалу, когда солнце начнет гаснуть, скрываясь за холмом и рощей. Тогда пойдешь бродить по ограниченному пространству владений, принадлежащих доку. Зайдешь в сарай, где работают две паровые машины, и поневоле подумаешь, смотря на эти несложные работы, как все просто, если захочешь делать дело. Станут строить у нас, в Европе, доки, и начнут с великолепных дворцов, которые лет десять прождут машин и работы; a здесь точно конный привод какой-нибудь круподерки: сгорожен из бамбука обмазан глиной, стоит грош, a сделает много. К выкачивающим машинам приделан привод для точильного станка, далее кузница, где выливают медные вещи; одним словом, сарай удовлетворяет почти всем требованиям для починки судна. Зайдешь потом и под высокий бамбуковый навес, где китайцы-плотники пилят, сверлят, строгают и, когда солнце совсем уже скроется, укладывают в мешки свое плотничьи и всякие инструменты, и усаживаются около стола ужинать, на скамеечках; перед каждым круглая чашка и две палочки; по середине стола, в широкой миске, вареный рис. Около них собаки и дети, ожидающие скудной подачки. Ужин идет тихо, без шума; поднесет китаец свою чашечку к самому рту и сваливает в него палочкой надлежащую порцию.
Пойдешь на пристань, где наша команда купается: плавают, перегоняя друг друга, матросы, довольные и оконченными работами, и свежестью воды, и кратковременною свободой; тут же, вблизи, человек сто китайцев, валовых рабочих, тянут на берег с разгружающегося Французского фрегата, Audacieuse, мачту. Движения их тихи, не видать в их лимфатических мускулах усилия и игры, плохо двигается мачта из воды на берег, точно не хочет покинуть свою родную стихию. Да и любо ли ей, привыкшей к героической песне бури и урагана, слушаться заунывной китайской песни, которою бодрят себя китайские рабочие? Французский боцман, толстая с черными бакенбардами фигура, почтенная и уважительная, подозрительно покрикивает: «mais faites donc jouer la pièce, faites donc jouer la pièce!» «Ай-я-у, a-ay, и лу-а-у», отвечают дребезжащими голосами китайцы, пересмеиваясь с нашими матросами…. А мачта все не подается! Да и откуда взяться силе? посмотрите, что за народ! Какой-нибудь Лапша показался бы между ними богатырем. Пятерым в день платят доллар, и в этот день каждый из них должен выполнять всякую работу, лошадиную и воловью. Но если б его запрягли в плуг, безропотно пошел бы он пахать, будь только сила. В работах китайцы апатичны, не видно никакого участия к делу, или желания хоть поскорее окончить работу. Годились бы они все в натурщики к Гаварни: головы бриты, кто весь голый, кто в куртке; заплата на заплате, даже дыра на дыре. Дряблая кожа бессмысленного лица висит в бесконечных складках; иной считает, я думаю, уже восьмой десяток своей бесцветной жизни…. Но почему бесцветной?… Может быть, это так кажется нам; может быть, и у этой беззубой фигуры были свои светлые дни…. Страшная масса застоявшейся и заплесневшей жизни, — забродит ли она когда-нибудь?… Вероятно, Европа разбудит и Китай, как разбудила весь остальной мир. Начало уже положено.
У берега столпились шампанки; на иной старуха, изогнувшись, махает зажженною бумагой над готовым ужином и потом бросает ее с огнем на воду; зажигает тоненькие свечки и ставит их во все места, куда только можно поставить; это все различные обряды, которых так много у буддистов. Бумага для сжигания должна быть особенная, нарезанная квадратами, с наклеенным посереди клочком серебряной бумаги. На других шампанках делают чин-чин; это род фейерверка: несколько картонных трубочек, набитых пороховою мякотью и соединенных между собою стапином, который зажигается; и трубочки взрываются последовательно одна за другою. Этот-то треск, подобный батальному огню, поминутно раздается со всех концов, и его-то мы слышали в Гон-Конге, не зная чему приписать. Чин-чин (слово в слово значит: здравствуй) делается и в честь божества, и в честь новой луны, и в честь полной луны; наконец, при всяком торжественном случае. Целые лавки торгуют только тоненькими свечами, бумагой и трубочками для чин-чина. На один шиллинг можно сделать такую
Настанет вечер, сидишь себе на пристани до глубокой ночи, смотря на звезды да на летающих светящихся насекомых, и так проходят дни. Работы на клипере идут успешно. Иногда является хозяин, Купер. Вдруг раздается крик «Лови, лови!» Несколько матросов бросятся за убегающим китайцем, вероятно, стянувшим что-нибудь. «Нету на них никакого начала; только заглядишься, уж стащил что-нибудь; ишь, бритый черт, как удирает: люминатор украл!..» говорит на бегу матрос, и действительно, бритый китаец, как заяц, скачет через рвы и канавы и, юркнув в небольшую калитку, сделанную в бамбуковой изгороди, несется по рисовому полю и скоро скрывается из глаз. Эти сцены повторялись почти каждый день; один стащит какую-нибудь железную штуку, другой наполнит все карманы медными гвоздями; терпенье истощилось; за каждым нужно было ставить надсмотрщика, увещевали старшин, частным образом таскали за косы, — ничто не помогало. Поймали наконец двух, связали им руки и посадили на док до решения их участи. Один был старик со сморщенным лицом, с редкою косичкой на затылке, весь в лохмотьях. Что принудило его украсть какой-нибудь гвоздь — нужда или привычка? Другой был моложе и с страшно-плутовскою физиономией, испорченною оспой. Их, как водится, окружили; между китайцами заметно было движение; они толпами собирались около доков. «Вас расстреляют!» кто-то сказал пойманным, и они поверили. «К русским хуже попасться, нежели к Французам и англичанам: те побьют, высекут, a вы хотите убить,» говорили они потухшими от страха и отчаяния голосами. Дождались Купера, которому их и передали. Когда их сводили с клипера, китайцы оттеснили одного и помогли ему бежать; остался старик. Его повели на дно дока, привязали стоя к деревянным козлам, и линек, ловко управляемый рукой нашего боцмана, давно острившего на китайцев зубы и вызвавшегося теперь охотой в экзекуторы, загулял по лохмотьям старого отрепья, покрывавшего спину арестанта. Сгустившаяся толпа китайцев зашумела. Купер закричал на них, раскрасневшись от злости и волнения, и ткнул зонтиком в лицо рассуждавшего и размахивавшего руками более всех. Это имело магическое действие: китайцы мгновенно разошлись, a старик, привязанный к козлам, делал различные движения, желая избежать удара; го как кошка прискакивал он кверху, то корчился и ежился, и ни один крик, ни один стон не вылетел из его старой груди! Сцена была неприятная. Русский боцман сек китайца, a английский прожектер считал удары; вот что может иногда связать три нации!.. Это своего рода ассоциация. Надобно было рассказать эту сцену, как имеющую couleur locale, как случай; характеризующий место и обстоятельства. Мы в Китае, но не в том идеальном Китае, который знаем по картинкам на чайных ящиках и по рассказам лорда Макартнея, — Китае, с миниатюрными ножками, мандаринами и торжественными церемониями, в которых блещет золото и пурпур, — мы в Китае нищих бродяг, пиратов, в настоящем Китае, несколько действующем и шевелящемся.
В одно утро, в команде стоявшего близ нас судна, не досчитались двух матросов и некоторых вещей. Бежали; но куда, зачем, что соблазнило их, неизвестно. Объявили китайцам, чтоб искали, и назначили награду тому, кто отыщет. Прошло недели две; начали уже позабывать о бежавших, как вдруг является китаец и говорит, что может указать место, где скрываются матросы, если ему заплатят обещанное и дадут в помощь людей. Назначили офицера с несколькими вооруженными людьми и отправили их на лодке с китайцем. Они подплыли к пустынному берегу: «вот там», показал китаец пальцем на кустарник и объявил намерение ретироваться. — Отчего же ты нейдешь с нами? говорят ему. «Ступайте вы, a я боюсь! (характеристическая черта китайца). Ищите в кустах, они там, это верно….» Команда разбрелась; густо поросший кустарник обносил плотною сеткою берег; искать было трудно; к кустарнику подступала вода; остатки сгнивших человеческих трупов, и наконец труп почти свежий, на каждом шагу попадались искавшим; страшный смрад наполнял воздух. В этом-то вертепе скрывались беглецы: один залез по горло в воду, и, несмотря на крики своих, не хотел откликнуться. Несколько дней они сидели здесь без пищи. Бледных, худых, покрытых какого-то сыпью, привели их; запах трупа так и в елся в их платье, выброшенное тут же за борт. Пока у них были деньги и вещи, их кормили, a гам прогнали, может быть, грозили зарезать; они скрылись от китайцев и боялись вернуться к своим. На вопросы, что побудило их бежать, они не давали удовлетворительного ответа, только один из них рассказывал, что его сообщники китайцы, звали служить на военную джонку, говорили, что обреют голову и привяжут косу. Все это случилось на наших глазах. Мы принимали большое участие в бежавших, хотя они были с чужого судна; рассказ о их страданиях возбуждал невольно общую симпатию. Вечером шел разговор о них; взволнованная денным солнцем кровь сильно настраивала воображение; мы сами стали поддаваться ложному страху и сильному преувеличению в ощущениях. Было уже за полночь, и все спали. Часовой заметил, что две тени крадутся по забору. Их окликнули. Они скрылись, но после опять показались, только ближе к нашей палатке. По ним закричали: «лови. лови!» Ерик ли этот имел в себе что-нибудь особенное и в звуке своем уже содержал ноту панического страха, только первый проснувшийся закричал страшно-испуганным голосом; этот второй крик еще сильнее подействовал на остальных спавших, которые все вскочили как угорелые, стали кричать и произвели такой гвалт, что, вероятно, слышно было за версту. К. полез к С. под подушку за пистолетом; С., приняв его за китайца, схватил его и готов был вступить в единоборство. Вся эта сцена оставалась неразгаданною, пока не принесли фонарь; тогда все объяснилось; тени исчезли, хотя еще долго искали их во канавам. Попадись в эту минуту какой-нибудь невинный китаец, его бы наверное подстрелили. Так расходилось воинственное расположение духа в пробужденном от сна ополчении; и долго еще мы не могли уснуть, смеясь над храбростью друг друга. He смотря на то, что некоторые из нас были севастопольские герои, мы разыграли сцену сорока жидов, испугавшихся одного цыгана.
Между тем, стали показываться последствия сильных жаров и работ в доке: лихорадки и дизентерии. Мы платили обычную дань климату, и хорошо, что расплатились дешево; ни один у нас не умер. Заболел и я; утомительны и тяжелы были летние дни. Меньше 25 градусов в тени Реомюр не показывал, a выйдешь на солнце — не смотря на зонтик, веер и другие предохранительные средства, точно огнем пышет. Бритые головы китайцев привыкли к этому солнцу, однако и из них не было ни одного, которой бы не имел веера. Веера делаются из листа латании (latania chinensis), которому сама природа дала веерообразную форму. Целые часы проводят китайцы на воздухе, изредка прикрывая веером слишком накалившийся лоб; другой обвернет несколько раз голову косою, которую, впрочем, всегда распустит, если говорит с человеком выше его званием, как будто снимает шапку.