Очерки японской литературы

Конрад Николай Иосифович

IX

Тем временем японская литература была уже на поро­ге нового этапа. Идейная повесть, психологический роман, данные в такой примитивной форме, переставали удовле­творять все растущего читателя. Как уже было сказано раньше, японская буржуазия в очень ускоренном порядке переживала ступени развития, установленные ее западной сестрою. Если за тридцать лет японцы сумели перевести страну на капиталистические рельсы, то так же быстро они шли и в идеологической области. В эру подъема японского капитализма, обнаружившегося во время японо- китайской войны и особенно после нее, в пору первого сильного обострения внутренних противоречий буржуа­зии, естественно было стремление разобраться в тех про­тиворечиях, которыми оказалась насыщенной жизнь. И так как эти противоречия сильней всего затрагивали личность, действовали на душевный мир нового поколе­ния, то естественно, что появились первые попытки ставить идейные и психологические вопросы. Однако держаться на примитивном уровне, на котором это было сделано, долго было невозможно. Пора было выходить из замкнутого круга личных интересов, психологических конфликтов. Пора было приниматься за изображение конкретной среды, порождающей эти конфликты,— само­го их первоисточника. Эта среда — прежде всего семья, затем — общество, государство. Японская литература именно в это время начала нащупывать пути к созданию социально значимого проблемного романа.

Как и раньше в подобных случаях, с первым призывом выступила критика — в лице Такаяма Тёгю и Утида Роан (1867—1929, Роан — литературный псевдоним). «Вся история литературы — восточной и западной — доказы­вает неопровержимость одного положения: великая лите­ратура, как и великие люди, тем и велика, что лучше все­го выражает дух своего времени. Быть выразителем духа времени — это не значит угождать вкусам своего поколе­ния. Это значит — идти впереди чувства и требований своего поколения, воплощать собою то, к чему оно идет, говорить ему: «Смотри, вот твои идеалы». Так говорил Тёгю в своей знаменитой статье «О духе времени». Это требование — идти впереди своего поколения, но по его же пути, обращенное им к тогдашним писателям, было большинству их не по силам. Он н сам это хорошо поиимал: ((Большинство нынешних писателен молоды, нм. не' хватает жизненного опыта, поэтому выводимые ими персонажи, и события, и идеи — в большинстве детские, что и следует ожидать от их творцов — юношей, не знаю­щих жизни. Выведенные ими люди близки только им са­мим, прочим же читателям они не интересны. Отсюда и получается тот неизбежный результат, что между автором произведения и его читателем нет ничего общего, кроме интереса последнего к любовной интриге произведения. Удовлетворяться этим может только часть молодежи студенческого возраста; людям сорока—пятидесяти лет, имеющим жизненный опыт, эти повести представляются младенческими и пустыми. Короче говоря, основным не­достатком наших писателей является эта неспособность их связать свое произведение с действительностью, с жи­вым обществом». Тёгю не дал конкретного перечисления признаков того нового жанра, об отсутствии которого он горевал, но из его отдельных высказываний можно заклю­чить, что он прежде всего требовал отхода от любовных сюжетов, постановки в центре внимания вопросов социаль­ных и политических.

Призывы критики и на этот раз были точным отзву­ком процессов и настроений, созревавших в самом обще­стве. Дело в том, что Япония переживала болезненную полосу. В 1889 году была введена конституция, тю есть была осуществлена часть старой политической програм­мы — введен парламентаризм. Однако это не остановило борьбы. Конституция — это яркое выражепие буржуазно­помещичьего блока, символ превращения буржуазии в революционную силу — была актом, не двигавшим вперед буржуазную демократию, а сдерживающим ее. Мелкобур­жуазная масса, новая интеллигенция оказались обману­тыми в своих ожиданиях. Поэтому первые же сессии вновь рожденного парламента ознаменовались сценами бурных столкновений депутатов с правительством. Не удовлетво­ренная в своих политических стремлениях мелкая и сред­няя буржуазия перенесла цели борьбы за буржуазную демократию дальше: лозунгом дня стало ответственное ми­нистерство, партийный кабинет. Но так как на пути к это­му стояла клика из крупнейших воротил капиталистиче­ского мира, из представителей прежних феодальных кру­гов, державших в своих руках армию и флот, и элемен­тов бюрократии, то весь натиск был направлен теперь на ппх. Буржуазно-демократическое движение вступало в новую фазу, н политическая борьба, затихшая было во вре­мя войны с Китаем, снова разгоралась сильней н сильней.

Ввиду этого призыв Тёгю к созданию литературы, идущей впереди устремлений общества, работающей над проблемами текущих интересов и задач, не остался без от­клика. Стали появляться писатели, старающиеся следовать его указаниям, зарождался так называемый «социальный роман» (сякай сёсэцу).

Крайне интересна та дискуссия, которая возникла в это время вокруг конкретного содержания этого понятия. В этой дискуссии приняли участие все общественно-поли­тические и литературные журналы; по этому вопросу вы­сказывались все главнейшие критики и публицисты. Мож­но сказать, что в 1896—1897 годах не было темы более популярной и острой, чем «социальный роман». И по этим высказываниям нагляднее всего можно было себе пред­ставить, в какой форме вставал перед японским общест­вом того времени «социальный вопрос».

«Социальный роман» есть род повествовательных про­изведений, выступающих за бедняков и рабочих»,— утверждал журнал «Тэйкоку бунгаку».

«Социальным романом» называется произведение, бе­рущее в качестве материала подлинное положение низших слоев общества, до сих пор упускаемых прежними писа­телями,— однако без того, чтобы обязательно защищать эти низы»,— говорит журнал «Тоё».

«Социальным романом» называется такое произве­дение, которое, в противоположность существовавшим до сих пор произведениям, сводившимся к любовным истори­ям, берет материал широко — из жизни общества в целом, то есть из областей политики, религии и других отраслей социальной жизни»,— такова точка зрения журнала «Ха- цуко».

«Социальные романы, в противоположность психоло­гическим повестям, рассказывающим о сердечных пережи­ваниях, в противоположность описательным произведени­ям, рисующим отдельных людей, должны на первое место ставить общество и только на второе — личность; они дол­жны уделять особое внимание не столько состоянию сер­дец, сколько явлениям внешнего мира»,— таково толкова­ние журнала «Сэкай-но Ниппон».

«Социальный роман должен вести за собой умственные течения своего поколения и играть роль пророка своего общества»,— такова позиция газеты «Майнпти».

Первым произведением, которому было присвоепо та­кое наименование, был рассказ «28 декабря» («Курэ-но нидзюхати нити») Утида Роан, появившийся в 1898 году. Характерно, что автор его — прежде всего литературный критик, теоретик и переводчик, иначе говоря — человек типа Цубоути или Огай. А это значит, что первые камни в здание нового жанра были положены теоретиками, что уже неоднократно имело место в истории новой японской литературы. Наряду с этим характерно и то, что этот пер­вый образец социальной беллетристики был достаточно консервативным по своему духу, если не сказать больше. Герой рассказа — молодой человек Арикава Дзюннбскэ, мечтающий отправиться в Мексику, куда его привлекает перспектива работы над колонией, этой почти нетронутой современной цивилизацией страной. Однако он — женат, а его молодая капризная и своенравная жена о-Йоси и слы­шать об этом не хочет. Во время сватовства Дзюнноскэ просил сваху предупредить семью своей будущей жены, что он намерен после свадьбы уехать в Мексику, но оказа­лось, что сваха, дабы не осложнять дело, не сказала об этом ни родителям невесты, ни ей самой. Поэтому, когда Дзюнноскэ заговаривает о Мексике, его жена с негодо­ванием упрекает его в том, что он хочет воспользоваться ее деньгами, а ее бросить. Ей это кажется тем более не­сомненным, что Дзюнноскэ очень дружен с девушкой по имени Сйдзуэ — младшей сестрой его умершего приятеля. Эта Сйдзуэ представляет собой тип прямо противополож­ный о-Йоси. Она работает, служит преподавательницей в школе, имеет общественные интересы, умна и развита. О-Йоси полагает, что ее муж собирается уехать в Мексику вместе с Сйдзуэ.

Перед самым концом года — 28 декабря — это положе­ние достигает своего напряжения. О-Йоси устраивает му­жу истерическую сцену. Осыпанный упреками, Дзюнно­скэ убегает из дому вместе с Сйдзуэ. Они уныло бродят по улицам предпраздничного (перед Новым годом) Токио и попадают в тихий парк Уэно. И здесь выясняется, что Сйдзуэ уже давно любит Дзюнноскэ и что в его собствен­ном сердце тоже уже не раз готова вспыхнуть любовь к этой девушке, столь близкой ему по духу. Оба понимают, что судьба сыграла с ними злую шутку. Однако и Сйдзуэ не желает расстраивать счастья о-Йоси, и Дзюнноскэ — под влиянием слов Сйдзуэ — сознает, что он чуть не погу­бил любимую, ни в чем не повинную жену ради своего честолюбия. Поэтому он принимает решение подавить в себе пустые мечтания о неизвестной Мскспкс п вернуться к жене, как любящий муж, ц постараться свое >) любовью вернуть утраченное душевное спокойствие.

Нам сейчас несколько трудно понять, чем именно это цропзведение вызвало тогда большое движение в мире читателей и критики. А то, что такое движение было, до­казывают многочисленные отзвуки на <<28 декабря». Сколько можно судить но этим откликам, дело сводилось к следующему.

В японском обществе того времени был чрезвычайно сильно распространен тин молодого человека, мечтающего об успехе в жизни, о большой и необычайной деятельности, мечтающего о том времени, когда на него будут обращены всеобщие взоры, когда он сделается героем дня. Литера­тура до сего времени такого героя не давала. Рассказ же Утида Роаи — худо ли, хорошо ли, по такого молодого человека вывел. И притом облек его мечтания о жизнен­ном успехе в оболочку дум о грандиозных предприятиях в Мексике. Конечно, реальная Мексика здесь не играет ни­какой роли. Важна была идея — идея большого дела на широких просторах «неподнятой целины». И чем фанта­стичнее были такие мечтания, тем больше услаждали они пробивающую себе дорогу в жизнь молодежь того време­ни. Поэтому даже эта подробность — мечтания именно о «Мексике» — привлекала читателей. Тем более же при­влекала общая ситуация рассказа: вероятно, очень многим из честолюбивых юношей тех лет приходилось сталкивать­ся с семьей, женой и т. л. И сопоставление двух женских образов — двух разных типов — также отражало типичную картину момента. Очень много споров вызвал и конец: очень многие, вероятно, думали, что на месте Дзюнноскэ они поступили бы иначе.

Поэтому рассказ Утида Роан, независимо от своего идейного и художественного уровня, получил особое зна­чение в японской литературе эпохи Мэйдзи и вошел в ее историю как первый образец сякай сёсэцу.

Примеру Роан последовал ряд писателей: Огури Фуё, Гото Тюгай, Токуда Сюсэй ц другие. Наиболее значитель­ным произведением этой первой волны социальной бел­летристики был вышедший в 1902 году роман Токутоми Река (1868—1927, Рока — литературный псевдоним) «Куросио» .