Очищение Духом
Шрифт:
Зенрис прошептал – или даже прошипел:
– Потише ты про Терона. Что про него ты знаешь? Кто-то тебе что-то сказал, это понятно, но кто-то и сам не особо осведомлённый. Вот скажи: ты знаешь вообще, чем он занимается, где проживает, как его найти?
Ривелсее, вопреки её желанию выглядеть осведомлённой, пришлось промолчать.
– Не знаешь, – констатировал Зенрис, – вот потому и помалкивай. Завтра ты должна прийти сюда же, только не утром, а вечером. Когда начнёт темнеть. Теперь, можешь не сомневаться, пропускать тебя будут более охотно. Ты придёшь?
– Приду, – сказала Ривелсея. – Можете рассчитывать наверняка.
– Вот и хорошо, – сказал Зенрис, вновь приближаясь к лестнице
Ривелсея усмехнулась. Слово «мощь» она давно уже отвыкла употреблять без особого повода, а Зенрис даже не знал, что на самом деле означает это слово.
– Сверкание серебра, несомненно, чудное, – сказала она, – и оно было бы ещё чуднее, если бы вы, уважаемый Зенрис, удосужились стереть со статуэтки полметра пыли, а также протирали бы её влажной тряпкой хотя бы раз в год, и предпочтительнее всего – с уксусом, как всегда делала моя мать. Выражением властности на полностью невидимом лице также нельзя не восхититься. К тому же я сомневаюсь, что кто-то будет тратить своё время, чтобы подслушивать нас. В крайнем случае, это будет ваш недружелюбный охранник. Всего хорошего, – ответила Ривелсея, открывая дверь. – И до завтра.
– Однако же, – услышала она через дверь голос удивлённого Зенриса. Очевидно, в чём-то Ривелсея действительно была для него необыкновенной. Он к таким людям не привык.
На следующие сутки, точнее, почти уже в момент их завершения, девушка-ратлер по имени Ривелсея только ещё открыла дверь дома Адеста и уединилась в своей комнате. В доме Адеста все уже, видимо, спали, поэтому вряд ли она бы кого-нибудь могла увидеть, но просто ей нужны были тишина и одиночество, чтобы всё продумать, проанализировать и понять.
Она сидела час или даже два, понемногу пила из большой кружки ратлерский напиток и размышляла. Тем для размышления у неё было вполне достаточно. Согласно своему обещанию, она вновь навестила дом Зенриса, и там ей пришлось перенести ещё один разговор с его хозяином. На этом раз хозяин был в доме не один, около него находился какой-то тощий, короткий и, как показалось Ривелсее, очень пронырливый и юркий человечек такого телосложения, что его, казалось, при желании можно задушить одной рукой. Что Ривелсее и хотелось сделать уже с самого начала разговора, поскольку именно он с ходу обрушил на неё целую лавину вопросов, Зенрис же молчал: либо не мог высказываться в присутствии вышестоящего (притом что голова Зенриса находилась на четверть метра ближе к потолку, нежели голова его гостя), то ли предоставлял ему тягаться в хитрости с Ривелсеей в одиночку, то ли просто опять впал в своё обыкновенное или обыкновенно-притворное состояние апатии. Само собой разумеется, что весь разговор происходил опять в том же погребе, куда Зенрис сразу предложил спуститься, аргументируя тем, что он любит вести беседу при свете свечей. Про статуэтку он уже больше ничего не сказал – просто взглянул на Ривелсею и не сказал. И показывать её он уже не рвался.
Коротышка же, напротив, был очень активен и расспрашивал обо всём, что касалось и не касалось главной темы – желания Ривелсеи помогать Ночному Посольству: где она родилась, где провела детство и юность, живы ли и кто по профессии её родители, почему она не живёт с ними, что думает об Анрельте, замужем ли и почему нет. Насколько, по её мнению, различается жизнь в городе и в деревне; почему, наконец, она ушла из Стражи, сколько лет в ней служила, в каком городе и в каком отряде. На эти
Непросто сказать, насколько все её ответы удовлетворили этого человечка. Выслушав их, он что-то быстро написал на бумажке и убрал её в карман.
– Хорошо, Ривелсея, – сказал он своим писклявым и неприятным голосом. – Твои слова могли бы внушать доверие, но на слово мы не склонны верить никому, теперь тебе придётся всё доказать на деле.
«На деле» прозвучало как-то нехорошо. Или Ривелсее просто так показалось.
– На каком? – спросила она тихо и осторожно.
Зенрис, до этих пор молчавший, теперь вступил в разговор.
– Это нашей дорогой Ривелсее вы скажем завтра, вернее, я скажу, пусть она придёт в любое время ко мне домой. А сейчас, поскольку она уже, я думаю, устала, то может спокойно отправляться домой. Да, я полагаю, ведь за окном уже ночь.
Окно Зенрис явно имел в виду абстрактное, поскольку ни одного окна в подвальчике не было. На этом разговор и завершился. Ривелсея, когда все поднялись наверх, тепло попрощалась с обоими и, перешагнув через порог дома Зенриса, ступила в ночь. При этом уже спиной она уловила, что кто-то недобро посмотрел ей вслед.
Ривелсея долго сидела и не тушила свет. Думала о завтрашнем дне, а думалось совсем не о том, а точнее – обо всём на свете. О маленькой комнатке в Цитадели Порядка, которая сейчас пустовала – это ведь теперь был её дом. (Когда-то она снова там окажется? Пока неизвестно). Об Айледе, успевшем, похоже, привязаться к ней – товарище, которому она доверяла и которого не видела уже очень долгое время. Интересно, стал ли он уже ратлером или всё ещё учится у Келлнарта? И если стал, то каким стало его первое задание? Впрочем, о задании лучше даже не думать. Если помнить о классе сильнейших, к которому он собирался примкнуть.
О Веттар Нарте; даже ратлер, даже самая мощь не может и не в состоянии заглушить полностью и угасить до конца все абсолютно эмоции и всплески и волнения разума. Чувство к Веттар Нарту давно уже остыло, но была память, сильная и обжигающая память о тех днях, когда оно было горячим и не давало жить. Сейчас, конечно, оно уж не беспокоило её, но, по крайней мере, о нём можно было вспоминать тогда, когда ночь и не спится. Ведь именно память, и только память, приходит на помощь и разгоняет скуку – осколками прошлого. Но она же может незаметно подменить скуку на тоску и необычайно обострить бессонницу и отогнать сон, и это произошло и сейчас, в холодную, хотя уже и апрельскую ночь, наполненную мощными ароматами зацветающих во дворе кустов жасмина. Мысль Ривелсеи быстро унеслась к родной деревне, к матери и отцу, и лицо её резко отобразило печать, которая сильнее всех изменяет его и которую труднее всего не заметить – печать боли, неподвижной и острой, оттого что время отдалило её, но не способно было избыть.