Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама
Шрифт:
Питт был младшим сыном в семье, которую лорд Честерфилд назвал «очень новой», это закалило его характер и воспитало способности. Его дед, прозванный Алмазным Питтом, характер имел жесткий и тиранический, а семейный капитал нажил на торговле с Индией, он также состоял на службе в Ост-Индской компании и был губернатором Мадраса. Алмаз, о котором зашла речь, был куплен французской короной более чем за два миллиона ливров. В Уилтшире семья приобрела Олд-Сарум; это было так называемое «гнилое местечко» — городок, пришедший в упадок, но сохранивший право представительства в парламенте. Сначала от округа избирался старший брат Уильяма Питта, но он растратил свое состояние, восстановил против себя всех друзей и в «очень плохих обстоятельствах» покинул Англию; время от времени на него находили приступы безумия, и, «хотя в лечебнице он не находился, вел уединенную жизнь». Признаки безумия, по-видимому наследственного, проявлялись и у сестер Питта, одну из них даже пришлось держать под замком, но две другие более или менее справлялись со своим недугом. Уильям Питт стал избираться от округа Олд-Сарум, когда ему исполнилось 27 лет. Всю жизнь Питт страдал от подагры, которая мучила его
Его политическая карьера приобрела скандальную известность, когда, будучи казначеем вооруженных сил, он отказался от получения жалования и прочих связанных с этой должностью вознаграждений. Во время Семилетней войны на посту государственного секретаря он руководил действиями Англии совместно с первым министром герцогом Ньюкаслом, который куда больше отдавался привычной для себя сфере — парламентским делам и оказанию покровительства, — оставив политику Питту. Уильям Питт был убежден, что задача Англии — превосходство на море и страна должна одержать победу в соперничестве с Францией, а для этого необходимо разрушить французскую торговлю и торговые базы. С этой целью он привлекал все денежные и материальные ресурсы и старался внушить всем свою уверенность, о чем однажды сказал: «Я знаю, что могу спасти эту страну, и никто не может сделать этого, кроме меня». Он реорганизовал флот, заменил иностранных наемников английскими моряками, безрезультатные кампании обратил в национальную войну и привел страну к победе. Луисбург, остров Кейп-Бретон, Гваделупа, Тикондерога, Квебек, Минден в Европе, морской триумф в Бискайском заливе — вот такая череда успехов. Хорас Уолпол писал: «Каждое утро приходится спрашивать, какие новые победы мы одержали, чтобы, упаси Боже, не пропустить хоть одну из них». Захваченные французские флаги свисали с собора Святого Павла, а внизу ревела толпа. За деньги на флот проголосовали без дискуссий. Возвышаясь над коллегами по палате, «Великий общинник» Питт был идолом народа, людям нравилось, что у него нет титула, они чувствовали, что он представляет их интересы. Это чувство распространилось и на Новую Англию, где Питт тоже был идолом, если верить Эзре Стайлсу. Форт Дюкен, отобранный у французов в 1758 году, был переименован в форт Питта, а деревня — в Питтсбург.
Но когда он захотел перенести войну в Испанию, еще одного соперника на море, авторитет Питта упал: народ не хотел платить повышенные налоги и возражал против намерения нового короля убрать вигов и взять патронаж в свои руки. Когда в 1761 году Питт подал в отставку, его экипаж, выехавший из дворца, приветствовали радостными криками, дамы махали из окон платочками, люди пожимали руки лакеям и даже целовали лошадей.
После отставки Питт вел себя слишком гордо и независимо и не хотел торговаться за место в парламенте. Он выламывался из системы — не принадлежал ни к одной группировке. Уходя в 1761 году в отставку, Питт сказал палате общин, что не останется, поскольку его советы не были приняты. «Как человек ответственный, я не стану отвечать за то, чем не управляю». Один член парламента решил, что это — «самое дерзкое заявление, когда-либо сделанное министром», однако оно было в духе Питта. Он был человек редкого типа, неспособный работать с другими. «Я говорю не из уважения к партиям, я стою на этом месте одиноко и независимо, — сказал он по другому поводу. — Я не выношу и намека на командный тон». В том, что он говорил, была нотка мегаломании. Возможно, Питт страдал от того, что в наше время назвали бы манией величия и маниакальной депрессией, но в его время таких терминов не существовало, и это не считали душевной болезнью.
Высокий, бледный, с худым лицом, орлиным носом и пронзительным взглядом, с распухшими от подагры щиколотками, что вызывало у него хромоту, Питт тем не менее был величав, горд и импозантен. Одевался он всегда безупречно, носил парик, а манеры его были «дикими и ужасными, как у Катона». Питт всегда играл на публику, возможно скрывая тем самым вулкан в душе. Его взгляд — презрительный или возмущенный — приводил оппонента в трепет, его обличения и сарказм были «ужасны», в этом он походил на Юлия II. Красноречие Питта в те времена, когда от этого зависел успех в политике, буквально лишало противников дара речи, хотя вряд ли они понимали причину этого. Страстные, пламенные, оригинальные, смелые речи завоевывали поддержку независимых членов парламента. Театральный и даже высокопарный язык, актерские жесты, игра интонаций, «блестящие и потрясающие фразы». Самые успешные свои речи он произносил экспромтом, хотя особенно удачные выражения, по словам Шелберна, записывал и трижды репетировал, прежде чем пускать в оборот. Слова, которые он произносил шепотом, были слышны в конце зала, а когда Питт, словно орган, включал голос на полный регистр, звук наполнял всю палату, и его было слышно в коридорах и у нижних ступеней лестницы. Все замолкали, когда Питт начинал говорить.
Потерпев неудачу с Питтом, герцог Камберленд сформировал смешанное правительство, и три главных министерских поста в кабинете заняли люди, не имевшие опыта работы в правительстве, из числа личных знакомых по скачкам и армии. Первым министром стал молодой вельможа маркиз Рокингем, один из самых богатых английских аристократов с поместьями в трех графствах, с большими землями в Ирландии и Йоркшире. Он был лордом-наместником в своем графстве, пэром Ирландии, рыцарем Подвязки и королевским постельничим. В 35 лет он стал «новым вигом» младшего поколения, неопытным и неумелым. Государственными секретарями назначили генерала Конвея, бывшего адъютанта герцога, и третьего герцога Графтона Огастеса Генри Фицроя, которого Камберленд, как и Рокингема, знал по Жокейскому клубу. Довольно вялый тридцатилетний Графтон не слишком рвался делать себе имя в истории, интересовали его скачки, а не работа в правительстве, но из благородных побуждений он готов был послужить стране, насколько это было в его силах. В ходе анонимного голосования в 1768 году титул позволил ему стать канцлером Кембриджского университета. Поэт Томас Грей, автор «Элегии на сельском кладбище», для которого Графтон приготовил место профессора истории, сочинил оду и к ней, по просьбе герцога, написали музыку. В правительстве Графтон был не слишком счастлив, свои обязанности представлял неясно и не раз хотел подать в отставку.
Лордом-канцлером в правительстве был друг короля — подагрический, нечестивый, хвастливый лорд Нортингтон. Несмотря на склонность к пьянству, в последние девять лет он занимал различные государственные посты. Признаваясь в том, что причиной его заболевания стало пристрастие к портеру, он говорил: «Если б знал, что эти ноги когда-нибудь будут носить лорда-канцлера, то в молодости я бы о них больше позаботился». Секретарем по военным делам назначили виконта Баррингтона, один брат которого был адмиралом, а другой епископом. Виконт поставил себе за правило не отказываться ни от одной должности, поскольку теоретически «судьба может, в конце концов, сделать меня папой». Он оставался в военном ведомстве тринадцать лет, что было одним из самых долгих сроков нахождения на министерской должности в то время. Принимая этот пост, Баррингтон поставил условие, что ему будет разрешено голосовать против гербового сбора и против общего ордера, в котором не указывалось имя преступника.
Разобщенное и слабое, новое правительство угодило в кризис, вызванный Законом о гербовом сборе. Через четыре месяца Камберленд скончался, и Рокингем остался незащищенным и без руководства. Он безуспешно пытался пригласить Питта, а когда спрашивал его, что ему делать с отменой налогов, Питт отказывался от разговоров. В 1765 году, страдая от болезни, он оставался не у дел.
Отказ американцев от привозных товаров тяжело бил по английской экономике, разорял купцов и фабрикантов. В прессе появлялись тревожные статьи, во многих случаях инспирированные торговцами и владельцами мануфактур, которые организовали настоящую кампанию за отмену налогов. Фабрики закрывались, и армия безработных готовилась пойти маршем на Лондон и угрозой насилия добиться выполнения своих требований у палаты общин. Лондонские купцы сформировали комитет и призвали своих коллег из тридцати промышленных и портовых городов обратиться с петицией в парламент. Правительство разрывалось между защитниками и противниками гербового сбора. Рокингем, Графтон, Конвей и старый герцог Ньюкасл высказывались за отмену закона и выступали против тех, кто считал, что эта отмена подорвет авторитет Британии и даст колониям стимул к отделению и к независимости. Выступая против фракции Рокингема, лорд Нортингтон заявил, что не станет больше ходить на заседания кабинета, но в отставку не подаст, а будет делать все для роспуска правительства.
Не желая навязывать собственное мнение, Рокингем действовал через своего секретаря Эдмунда Берка. Стараясь убедить министров, Берк сказал, что, судя по резкой реакции американцев, попытка навязать закон нецелесообразна, ибо в этом случае Англия потеряет колониальную торговлю, и если закон отменить, это всем пойдет на пользу. Примирительная процедура, пояснил Берк, поможет соблюсти два принципа вигов — свободу человека и независимость парламента.
Поскольку парламентское большинство было полно решимости преподать колониям урок суверенитета и снизить бремя собственного земельного налога, то надежда на то, что парламент проголосует за отмену налогообложения колоний, была слабой. Гренвиль говорил об «ужасных волнениях и бунтах» в Северной Америке, а лорд Нортингтон заявил, что отмена закона будет означать, что Британия сдалась Америке и сделалась провинцией собственных колоний. Старания услышать мнение Питта во время рождественских каникул не увенчались успехом, и, когда 14 января 1766 года парламент возобновил заседания, Рокингем не знал, как быть с ослабевшим от разногласий правительством.
Явился Питт, и зал примолк. Питт сказал, что палате необходимо решить задачу «величайшей важности», поскольку на кону стоит их собственная свобода, назревает революция, и о славе королевства и мудрости правительства потомство будет судить по тем действиям, которые теперь будут приняты. «Обложение налогами не является частью исполнительной или законодательной власти. Налоги являются добровольным даром исключительно общин». Идея «виртуального представительства Америки в этой палате — самая презренная, что когда-либо приходила в голову человека, и не заслуживает серьезного опровержения». Ссылаясь на Гренвиля, осуждавшего англичан за поощрение сопротивлению колоний, он сказал: «Я рад, что Америка сопротивляется. Общины Америки обладают правом отдавать и отдаривать свои деньги. Они были бы рабами, если бы не пользовались этим правом». Один член парламента выкрикнул, что оратора следует отправить в Тауэр. Согласно свидетелю, «таких аплодисментов я еще не слышал». Потрясенный этим, но не сломленный, Питт продолжил свою речь, заявив, что гербовый сбор «должен быть полностью и немедленно отменен». «Пусть суверенная власть этой страны над колониями утверждается такими сильными мерами, какими удастся, и пусть всегда соответствует каждому пункту законодательства. Так мы всегда сможем контролировать их торговлю, ограничивать их промышленность, осуществлять всякую власть, кроме изъятия денег из их кармана без их согласия».
В этом проявилась спутанность сознания. Разве контроль над торговлей с помощью таможенных пошлин не был еще одним способом вынуть деньги из их карманов без их согласия? Если парламент обладает высшей законодательной властью, то разве налогообложение не часть суверенной власти? Гренвиль отметил эти моменты, отказавшись увидеть различия между внешним и внутренним налогообложением. Питт был твердым сторонником меркантилизма, и его ответ был недвусмыслен: «Давайте навсегда усвоим: налогообложение — их дело, коммерческое регулирование — наше». Его разъяснение не убедило членов парламента. «Может, вы видите разницу, — написал другу лорд Джордж Джермейн, — лично я не вижу, но поверьте: прозвучало это прекрасно».