Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама
Шрифт:
Похоже, его предложение в буквальном смысле слова лишило коллег по кабинету дара речи. Хотя повышение доходов с колоний, как признал Графтон, противоречило принятому правительством решению, и одностороннее распоряжение министра было неслыханным, кабинет подчинился. Тауншенд пригрозил, что уйдет в отставку, если ему не позволят узаконить его предложения, и, полагая, что его отставка обрушит правительство, кабинет кротко согласился. У всех была одна мысль — лишь бы остаться на своих местах.
Парламент рад был преподать американцам еще один урок, несмотря на то, что и с последним не получилось. В мае 1767 года Закон о доходах, вместе с актами о налогах Тауншенда, легко прошел через обе палаты, так что и голоса не пришлось пересчитывать. Словно намеренно пытаясь кого-то спровоцировать, Тауншенд пробудил у американцев фобию. В преамбуле сообщалось, что закон поможет поднять доход, который пойдет на оборону колоний, на содержание судебных органов и на поддержку цивильного листа. Без этого разъяснения его акты, возможно, бури бы не вызвали. Безумство подняло паруса.
Как могло это случиться? Не считаясь ни с чем, Тауншенд старался возвеличить себя, а реальная ответственность лежала на правительстве и парламенте. В мемуарах Графтон оправдывался, что только Чатем мог уволить Тауншенда своей властью, «иначе ничто не остановило бы этот закон», однако извинение герцога не выдерживает критики. Кабинет, единый и сознающий свою ответственность, мог бы просто принять так страшившую всех отставку, и тогда у него был бы шанс уцелеть. Старейшее в Европе представительное собрание — парламент Англии — мог подумать о возможных последствиях, прежде чем принимать этот закон. Даже сторонники Рокингема промолчали и не остановили вступление закона в силу. «У Америки слишком мало друзей, — писал Чарльз Гарт, представитель от Южной Каролины, — и они не могут противостоять канцлеру казначейства». Гневные статьи в газетах и возмущенные памфлеты требовали, чтобы неблагодарные колонии признали британское верховенство. Вместо того, чтобы умиротворить американцев, правительство и парламент постарались устроить им нагоняй.
Автор законов не увидел последствий того, что сотворил. Летом он подхватил «лихорадку» и в сентябре 1767 года, после нескольких кажущихся улучшений состояния здоровья, скончался в возрасте 42 лет. «Бедный Чарльз Тауншенд наконец-то угомонился», — прокомментировал его смерть коллега.
На протяжении всех этих событий великий Чатем был недоступен. Обеспокоенный герцог Графтон рвался повидаться с ним — проконсультироваться хотя бы на полчаса, на десять минут, — король тоже писал письмо за письмом, даже предлагал сам навестить больного человека. Ответы приходили от леди Чатем, любимой жены страдальца, благословения его мучительного существования. Она отказывала всем из-за полного бессилия мужа, из-за ухудшения его состояния, из-за неописуемой боли. Коллеги думали, что, возможно, он симулирует, но когда Графтон наконец-то после настойчивых просьб на несколько минут был допущен к больному, то он нашел совершенно измотанного человека, «нервы его дошли до ужасной стадии, великий ум ослабел, и мысли его путались».
В момент улучшения изолированный в Пинсенте Чатем приказал садовнику засадить вечнозелеными растениями голый холм, видный из его окна. Он велел привезти из Лондона деревья, и их привезли в повозке. Имение Пинсент досталось Питту от вспыльчивого владельца, родственника лорда Норта. Родственник так взбесился из-за того, что Норт проголосовал за налог на сидр, что сжег чучело лорда, после чего изменил завещание и оставил имение национальному герою. Прежде чем занять Пинсент, Питт продал собственное имение Хэйс, где в свое время истратил огромные суммы на выкуп соседних домов, дабы «освободить себя от соседей». Теперь же Питта неожиданно охватило неодолимое желание вернуться домой, и он не успокоился, пока жена не обратилась к своим влиятельным братьям, с которыми Чатем рассорился. С их помощью она упросила нового владельца продать им имение.
Возвращение в Хэйс не сделало Чатема счастливее — его мучили отчаяние и подагра. Он отказывался видеть кого-либо, не хотел ни с кем общаться, не переносил даже собственных детей, не говорил со слугами, а иногда даже и с женой. Еду нужно было держать постоянно горячей и привозить на тележке в любое время, когда он звонил в колокольчик. Он взрывался по малейшему поводу. Бывало, дни напролет он невидящим взором смотрел в окно. Никаких посетителей к нему не допускали, а когда лорду Кэмдену рассказали о состоянии больного, он заявил: «Значит, он сошел с ума». Другие говорили, что подагра ударила ему в голову.
Подагра в те времена, когда увлекались обильной и тяжелой пищей и в огромных количествах пили крепленые вина, сыграла свою роль в судьбе нации. При ренессансных папах эта болезнь стала причиной отречения императора Карла V. Известный врач, современник Чатема, доктор Уильям Кадоган утверждал, что болезнь вызвана тремя причинами — «праздностью, неумеренностью и раздражительностью, а активная и умеренная жизнь — лучшая профилактика и способ лечения». (В наше время считают, что ее причина — избыток мочевой кислоты в крови, если эта кислота не впитывается, она вызывает воспаление и боль.) Врачи рекомендовали физические упражнения и вегетарианскую диету, но была и противоположная теория — одно из наименее полезных предписаний медицины XVIII века, — ее предпочитал врач Чатема, доктор Аддингтон. Специалист в области психозов надеялся, что сильный припадок подагры расправится с безумием. Поэтому он прописал больному ежедневно по два бокала белого вина и два бокала портера, что в два раза превышало обычное потребление вина пациентом. Больной должен был есть мясо и избегать упражнений на свежем воздухе. Естественно, болезнь стала прогрессировать. В 1767–1768 годах Чатем не принимал участия в делах правительства. То, что он выжил при таком докторе и восстановил умственные способности, является одной из нечаянных редких побед человека над медициной.
Безумие было нередким явлением у знати XVIII века, возможно, оно было связано с болью, которую причиняла подагра. У двух центральных фигур — Чатема во время американского кризиса и Георга III по окончании кризиса — были замечены симптомы этого безумия, а в Америке — у Джеймса Отиса, у которого в 1768 году очень бурно проявлялись признаки психического нездоровья. Граф Орфорд, племянник Уолпола, от которого ему суждено было унаследовать титул, бывал временами безумен, как и два брата лорда Джорджа Джермейна. Один из них, тот, что являлся наследником графского титула Сэквилл, срубил в Ноуле все деревья, семья объявила его невменяемым, вскоре он умер «во время припадка». Другой, лорд Джон Сэквилл, жертва меланхолии, странствовал по Европе, «борясь с безумием». Герцогиня Куинсберри была «очень умна, очень эксцентрична и едва ли не помешана». Поэт Уильям Каупер, как уже было отмечено, тоже был сумасшедшим, как и менее известный поэт Кристофер Смарт, которого доктор Джонсон навещал в Бедламе. Лорда Джорджа Гордона, предводителя бунтов 1780 года, все считали помешанным. Такие случаи, отмеченные в мемуарах, не дают широкого охвата, но можно предположить, что они не были исключением. На основании этих свидетельств нельзя сказать что-то важное о сумасшествии в правящем классе, хотя если бы Чатем был здоров, история Америки могла сложиться по-другому.
В Америке с запозданием отреагировали на пошлины Тауншенда. Многие горожане, обеспокоенные действиями толпы, покушавшейся на жизнь и собственность граждан во время кризиса, вызванного Законом о гербовом сборе, стали опасаться «патриотического» движения как авангарда «уравнителей», а о разрыве с Британией они не беспокоились. Ассамблея Нью-Йорка согласилась с Законом о постое. Напряжение, однако, нарастало, и вызвано оно было действиями работников новой таможенной службы, созданной одновременно с введением пошлин Тауншенда. Тогда же были узаконены общие ордера, дававшие право на обыск. Желая сколотить состояние на штрафах, таможенники с доводящим до бешенства рвением останавливали суда в каждом порту и на каждой реке, вплоть до лодчонки фермера, перевозящего на другой берег цыплят.
Страсти накалялись, Америка вдруг обрела голос, заставивший всех к себе прислушаться. В декабре 1767 года в пенсильванской «Кроникл» стали появляться «Письма фермера», написанные Джоном Дикинсоном, юристом из Филадельфии, выходцем из состоятельной фермерской семьи и будущим делегатом Континентального конгресса. Письма так верно и убедительно излагали положение дел в колониях, что вошли в историческую компанию сочинений, призывавших людей к активным действиям. В других колониях газеты перепечатывали письма, а губернатор Массачусетса Бернард послал в Лондон представителю колонии Ричарду Джексону полный комплект «Писем» и предупредил, что если их не опровергнут, то в глазах американцев они могут стать Биллем о правах.