Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама
Шрифт:
Дебаты возобновились и шли с марта по май 1770 года, спикеры от оппозиции беспощадно живописали деятельность правительства по отношению к Америке. После отмены законов Тауншенда была принята серия нетвердых, противоречивых мер и совершено немало нерешительных, а в некоторых случаях — неконституционных действий, к тому же не в пользу Британии, короче говоря, — глупостей. Ужасный полковник Барре подверг кабинет резкой критике за то, что тот проинформировал американцев о намерении отменить налоги, прежде чем сказал свое слово парламент, тем самым кабинет внушил американцам «презрение к законам, которые принимает парламент, и колонисты убедились в глупости тех, кто управляет страной». Барре отчитал министров за то, что те возродили статут времен «тиранического правления Генриха VIII», но при этом «проявили слабость, столь же заметную, как и порочность: исполнить этот статут у них не хватило духу».
Паунолл объяснил, что преамбула к закону Тауншенда «обижает американцев
Когда речь зашла об американской политике в целом, Паунолл снова ринулся в наступление. Он говорил, что реальные опасения американцев вызваны британским планом «изменить гражданский уклад колоний». Подтверждение этому колонисты нашли в приказе Хиллсборо, распускавшем ассамблеи, и в преамбуле к законам Тауншенда. Американцы боялись, что их ассамблеи утратят реальную силу. В разгар прений до Англии докатилась новость о так называемой «бостонской резне». Это событие до такой степени взвинтило оскорбленные чувства колониальных жителей, что, во избежание дальнейших инцидентов, английских солдат, посланных на усмирение Бостона, переместили от греха подальше в замок Уильям в Бостонской гавани, что не принесло славы британской армии. Это перемещение дало повод мистеру Эдмунду Берку проявить свое остроумие. Из ораторов того времени он больше всех запомнился потомству.
Идеи Берка имели успех, поскольку были облечены в мастерски сложенные фразы. Впрочем, если бы его идеи были туманны, не помогли бы и словесные красоты, но политическое мышление Берка было ясным и язвительным. Его замечания, порою многословные и возвышенные, становились эпиграммами, поскольку были хорошо изложены. «Он ввинчивается в предмет, как змея», — сказал Оливер Голдсмит, считавший, что в разговорной речи Берк не уступает доктору Джонсону. «Берк хорошо говорит, потому что ясно мыслит. Любой человек, забежавший в подворотню, чтобы укрыться от дождя, и случайно встретивший там мистера Берка, останется в полной уверенности, что поговорил с первым человеком Англии». Он говорил так долго и так страстно, что друзья вынуждены были хватать Берка за полы сюртука, дабы сдержать его порыв. Острота его речей в разговорах об Америке, писал Хорас Уолпол, вызывала «взрывы хохота даже у лорда Норта и министров». Его пафос действовал и на Барре: «по щекам его катились железные слезы», своей язвительностью Берк «разрывал министров в клочья, и они сбегали из палаты».
Берку ничего не стоило продемонстрировать глупость правительства. Он огласил целый список вялых дисциплинарных наказаний колонистов: так, например, под угрозой роспуска кабинет приказал ассамблее Массачусетса отменить бунтарскую резолюцию, но потом, ничего не добившись, позволил ей заседать. Другие ассамблеи при той же угрозе проигнорировали выговор и с презрением отнеслись к письму государственного секретаря. Позаимствованный у Генриха VIII статут «не был, да и никогда не будет приведен в исполнение». Флот и армия, направленные в Бостон для урегулирования ситуации, были «выведены из города». Если подытожить, сказал Берк, то «опасность вашего намерения вызывает отвращение, а неспособность проявить власть — презрение». Так всегда бывает, когда у правителей нет мудрости.
Само собой разумеется, что восемь резолюций Берка были отвергнуты большинством голосов. Та же судьба была уготована аналогичным документам — их подал в палату лордов молодой герцог Ричмонд, чересчур независимый новобранец в деле американских колоний. В дальнейшем он стал видным оппонентом политики правительства.
Ричмонд был блестящей личностью, этот человек во многих отношениях персонифицировал нереальность английского правления XVIII века. Он был так обременен подарками Фортуны, что они мешали ему исполнить хоть какую-то задачу. Ричмонд был правнуком Карла II от его любовницы Луизы де Керуаль, герцогини Портсмут, а к тому же — братом прекрасной леди Сары Леннокс, на которой хотел жениться Георг III. Горделивый Ричмонд был на редкость хорош собой; вместе с женой, тоже урожденной герцогиней, они считались самой красивой парой в Англии. Герцогом Ричмонд сделался в пятнадцать лет, полковником — в двадцать три. В тридцать один год его направили послом во Францию, недолгое время он пробыл государственным секретарем при Рокингеме. Он был молод, очень богат, имел высокий титул, отличался воинской храбростью, умом и способностью к тяжелой работе, у него были многочисленные политические связи, и в его жилах «текла вся королевская кровь — от Брюса и до Карла II». Неудивительно, что при таких достоинствах он был бестактен, горяч, неспособен кому-либо подчиняться и не хотел признавать политическую целесообразность. Ричмонд не терпел несовершенства в других людях и ссорился с семьей, с друзьями, с подчиненными и с королем, поэтому в первый год правления монарха ему отказали от двора, и впоследствии он испытывал на себе королевское нерасположение.
Ричмонд задавал неудобные вопросы первым лицам в армии, в Адмиралтействе и в казначействе, что не делало его популярным. Он мог приехать в город в утро дебатов, бегло ознакомиться с вопросами, выставленными на повестку дня, и в тот же день высказать о них свое мнение. Неудачи в достижении поставленных им целей быстро повергли герцога в уныние, он то и дело грозился совсем уйти из политики. У него бывали затяжные периоды депрессии, об одном из них в 1769 году он написал Рокингему: «Я должен как-то развлечь себя в своем нынешнем состоянии, которое не знаю, как и описать». В Сассексе он истратил огромные деньги на новые флигели поместья Гудвуд-хаус, на псарни, на ипподром, на яхту, охоту и на местное ополчение. Ричмонд унаследовал огромное поместье стоимостью 68 000 фунтов стерлингов, дополнительный ежегодный доход в 20 000 фунтов приносили ему угольные шахты. Тем не менее через сорок лет он обнаружил, что у него скопился долг — 95 000 фунтов стерлингов. Интерес к государственному управлению у него, так же как и у других людей из его окружения, часто пропадал, перескакивая на иные предметы. Как-то Ричмонд написал Берку, что неразумно призывать его в Лондон до того, как собрался парламент. Мол, его мнение мало что значит, а потому общение с другими политиками нецелесообразно. «Позвольте мне поразвлечься здесь до начала заседаний, а уж потом, если вам угодно, я съезжу в город на несколько дней и огляжусь по сторонам».
В 1770 году, не сдерживая себя никакими условностями, Ричмонд заявил, что министры ведут себя в Америке, как «ловкие мошенники, либо как неисправимые дураки, наши министры — позор для правительства». В отношении правительственных актов начиная с 1768 года он высказал восемнадцать критических замечаний и заметил, что «акты стали главной причиной упомянутых беспорядков». Хиллсборо, как обычно, ответил, что все делалось ради установления власти, и выдвинул встречное обвинение: «Наши патриоты из оппозиции стимулируют колониальный протест. Из патриотического желания поставить на место они постоянно возводят препятствия на пути к примирению… А на самом деле, милорды, весь их патриотизм — тривиальная жажда чинов».
Хиллсборо явно недооценивал сопротивление колоний, но в то же время не ошибался относительно мотивов оппозиции. «Жажда чинов», однако, уступала инерции оппозиционеров относительно создания политической организации. Из-за взаимных стычек и расхождения во мнениях оппозиция действовала неэффективно и не находила общей основы, на которой могла бы построить прочный фронт. «Даудсуэлл [бывший при Рокингеме канцлером казначейства] дьявольски дуется на лорда Чатема, — писал Ричмонд маркизу Рокингему, — а Берк слишком горяч». Берк не мог смириться с высокомерием Чатема, а тот не выносил союзника, равного ему в интеллектуальном плане. Хотя Рокингем пытался привлечь Чатема в команду для совместной работы под своим началом, Чатем признавал только свое главенство. Не желая все время оставаться в меньшинстве, Шелберн в 1771 году вместе с Барре уехал за рубеж. Ричмонда и Рокингема поманили собственные земли. Как выразился современник-сатирик, «школьники-прогульщики с собакой и рожком покидают часовню Святого Стефана ради охоты на лис». [14]
14
Под часовней Святого Стефана имеется в виду здание парламента.
Американцы не выступили с протестами после того, как парламент сохранил преамбулу к закону Тауншенда и чайную пошлину. Как часто бывает, логический ход событий переживал повороты и отклонения. Имущие классы колонистов испытывали страх перед толпой и социальными взрывами, и такие настроения стали подтачивать поддержку «патриотического» движения. Его движущая сила слабела. Нью-Йорк устал от политики бойкота и предложил представителям северных портовых городов собраться и выработать решение о совместной политике. Купцам из Бостона и Филадельфии тоже не терпелось возобновить торговлю, но их останавливали агитаторы. Когда предложенная конференция не состоялась, Нью-Йорк, страшась быть обманутым и не желая «проголодаться на скудных обедах патриотизма», отказался от бойкота и в 1772 году открыл свой порт. В разное время этому примеру последовали остальные колонии, агитация стихла, и отсутствие единства убедило Британию в том, что колонии никогда не объединятся в общий фронт, а верноподданнические чувства и экономический эгоизм подавят бунтарский порыв.