Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама

Такман Барбара

Паунолл сказал, что закон Тауншенда «противоречит всем принципам коммерции и отвечает лишь вашим собственным интересам». Этот документ является щедрым подарком для американских производителей, поощряет контрабанду и «с каждым днем делает колонии все менее для нас выгодными и интересными, в конце концов они не будут от нас зависеть. Если упустим возможность и не исправим ошибку, потеряем колонии навсегда. Вы примените власть, но не сможете управлять народом, не желающим идти вам навстречу». Почти неумышленно Паунолл сформулировал принцип, на который должны обратить внимание правители любой эпохи: если не хотите попасть в беду, со вниманием относитесь к чувствам подданных.

Несмотря на то что со словами Паунолла согласились все (а может, именно по этой причине), правительство

заявило, что обсуждать чреватое большими последствиями дело уже поздно, они к этому не готовы, а потому лучше перенести этот вопрос на следующее заседание. Оправдание прозвучало неуклюже, потому что на самом деле они хотели как можно скорее положить конец политике отказа от импорта. В перерывах между заседаниями кабинет затронул эту проблему. Графтон и его группа, голосовавшие за полную отмену закона, оказались в меньшинстве против Хиллсборо, Норта и троих сторонников Бедфордов, отстаивавших пошлину на чай ради сохранения права на налогообложение колоний. Была принята резолюция, которая предписывала ни в коей мере не поступаться законодательной властью Британии над колониями, при этом правительство не намеревалось облагать Америку новыми налогами, а на следующем заседании парламента намечалось «отменить пошлины на бумагу, стекло и краски». Поскольку пошлина на чай была сохранена, закон Тауншенда в целом не был отменен, и колонии продолжили свой бойкот.

«Если вы будете последовательны, — писал Ричарду Джексону раздосадованный Томас Хатчинсон, — то мы придем к какому-нибудь соглашению в колониях. Умоляю, отмените большинство действующих законов, но выполняйте те, что нужны. Чем дольше вы будете медлить, тем труднее будет». Как сообщила бостонская пресса, триста домохозяек, узнав, что потребление чая поддерживают таможенники и другие представители власти, решили отказаться от чая, пока эти люди вместе с квартирующей у них армией не уберутся из Бостона и пока не будет отменен Закон о доходах.

Не успел парламент собраться на новое заседание и возобновить дебаты об Америке, как разразился кризис: номинальный глава правительства Графтон и его сторонники подали в отставку. Чатем вышел из тени и с тревогой отметил успех американцев, создавших собственное производство. Соглашаясь с Пауноллом, он заметил, что «недовольство двух миллионов человек [13] заслуживает внимания, и причины такого недовольства должны быть устранены». Это — единственный способ остановить рост промышленности в Америке. Красноречие Чатема, однако, большей частью было посвящено Уилксу: он осудил исключение его из парламента. Лорд-канцлер Кэмден смело проголосовал за Уилкса наперекор правительству, членом которого он являлся, и Кэмдена освободили от министерской должности. Возможно, он приветствовал подобное решение, поскольку признался парламенту, что на заседаниях кабинета он часто неодобрительно качал головой, когда министры обсуждали законы, принятию которых, как он знал, оппозиция не могла воспрепятствовать.

13

Расхождение между этой цифрой и тремя миллионами в речи Чатема в январе 1766 года может отражать неточное знание фактов или неточные парламентские отчеты, что являлось отличительной чертой того времени. Численность населения в колониях составляла примерно 2,5 миллиона человек.

В результате произошла трагедия. Чарльзу Йорку, бывшему генеральному атторнею и сыну бывшего лорда-канцлера, был предложен пост, о котором он мечтал всю жизнь, однако, чтобы принять этот пост, ему нужно было войти в правительство, против которого выступали он сам, его семья и друзья. Под давлением короля, пообещавшего сделать его пэром, Йорк поступился совестью и согласился. В этот вечер, услышав упреки товарищей и мучимый раскаянием, он совершил самоубийство. Поскольку пост Йорку предложил Графтон, то, потрясенный смертью товарища, он понял, что неспособен быть политиком, и подал в отставку, за ним последовали два генерала — Конвей и Грэнби.

Новым первым министром,

чье имя судьба навсегда связала с американской революцией, стал дружелюбный лорд Норт. За годы своей деятельности в правительстве он ясно понял, каковы должны быть качества первого министра, и Норт был уверен, что он ими не обладает. Время от времени он писал королю письма с просьбой об отставке, в одном из таких посланий отметив, что на этой должности необходимо иметь «человека, обладающего большими способностями, причем он должен быть в них уверен, это — человек, который делает решительный выбор и добивается, чтобы его решение исполнялось. Первый министр должен выстраивать разумные планы, объединять и направлять действия правительства». В конце письма он заключает: «Я определенно не такой человек».

Тем не менее король сделал свой выбор, и Норт без всякой охоты двенадцать критических лет вынужденно занимал пост, на котором до него за предыдущие десять лет сменилось пять человек. Толстощекий, полный, с глазами навыкате, Норт был поразительно похож на Георга III, и это сходство часто становилось источником для непристойных предположений, строившихся на тесной связи родителей Норта с двором принца Уэльского Фредерика, отца Георга III. Когда Норт родился, его отец, граф Гилфорд, служил принцу постельничим. При крещении Норту дали имя Фредерик в честь принца, его крестного отца, а может, и просто отца. Вдобавок к физическому сходству в последние годы своей жизни Норт и Георг III ослепли.

Характером лорд Норт, к счастью, отличался от короля: нрав у него был чудесный. Рассказывали, что из себя его выводил иногда только один человек — пьяный и глупый грум. Конюх так и не исправился, однако до самой смерти пробыл на службе у лорда. В 22 года тринадцать избирателей «гнилого местечка» Банбери, представителем которого Норт являлся до конца своей жизни, избрали его в палату общин. Первым министром он стал в 38 лет. Норт был неповоротлив, отличался слабым зрением, казалось, язык у него не помещается во рту, что делало его артикуляцию не вполне отчетливой. Образование он получил в Итоне и в Оксфорде, после чего отправился в трехгодичный «большой тур» по Европе. Он был знатоком древнегреческого языка и латыни, говорил на французском, немецком и итальянском языках, иногда украшал свои речи классическими аллюзиями, иностранными фразами и сдабривал их остроумными репликами.

Если Норту не удавалось избавиться от беспокойства, которое причиняла ему должность, то во время парламентских дебатов он просто дремал на скамье. Просил, чтобы Гренвиль подтолкнул его, когда разговор дойдет до нынешних времен. Как-то раз он открыл глаза, но оратор в этот момент упоминал событие 1688 года. «На сто лет раньше времени», — пробормотал он и снова сладко заснул. Эту привычку Норт принес и на заседания кабинета, где, если верить Чарльзу Джеймсу Фоксу, позднее служившему вместе с ним, «он был так далек от того, чтобы увлекать своими идеями других министров, что редко высказывал собственное мнение и большую часть времени предавался сну», что не способствовало формированию твердой коллективной политики.

Хотя Норт высказывался редко, убеждения у него были правые. Он голосовал за налог на сидр, за исключение Уилкса, за гербовый сбор и был против его отмены. Несмотря на то что теоретически он не хотел компромисса с Америкой, на практике он готов был прийти к примирению и охотно отменил бы все акты Тауншенда, если бы для этого не пришлось изменить матери-родине, которой «я желаю владеть колониями и брать налог с американцев». Хотя Норт не входил в группировку Бедфорда, он ей благоволил, иначе его не назначили бы первым министром. Скупой отец Норта дожил до 86 лет, он лишил сына наследства и ничем ему не помогал, пока не ослеп за два года до смерти. В результате Норт на протяжении всей своей политической жизни находился в стесненном материальном положении, ему нужно было содержать большую семью, так что он зависел от своей должности и чувствовал себя обязанным королю, который тактично выдал первому министру 20 000 фунтов стерлингов, чтобы тот мог расплатиться с долгами. При таких обстоятельствах трудно было ожидать независимости суждений и действий.