Одержимый
Шрифт:
— Если вы имеете в виду фонарь, то дня через два…
— Плевать я хотел на фонарь! — заорал Баландин. — Паша, я не укачиваюсь! Меня лично похвалил сам Птаха! Он сказал, что подарит мне тельняшку! Он…
Баландин снова рванулся ко мне и пребольно боднул головой в скулу. Тут я уже не выдержал и уговорил его лечь на койку. Кстати, койки в нашей каюте расположены вдоль киля — важное преимущество, благодаря которому бортовая качка, самая неприятная, переносится легче.
— Меня прогнали с мостика, — с упоением сообщил Баландин. — Знаете ли вы, что правильнее говорить: рулевая или ходовая рубка? Это мне сказал Федя, он сменился и придёт с боцманом к нам потравить, что на морским жаргоне означает побеседовать по душам. А прогнали меня под тем нелепым предлогом, будто я летаю по рубке, как пушечное ядро, и сбиваю всех с ног!
Баландин с его ржаньем и пылающим фонарём был так смешон, что я невольно рассмеялся.
— Живы? — в каюту заглянул Птаха.
— Смеюсь, — значит существую! — не унимался Баландин. — Костя, я только что на вас ссылался, подтвердите, что нам семь баллов нипочём!
— Нам на них… извиняюсь, — подтвердил Птаха. — Тут ещё два чудака, пустить или гнать в шею?
Вслед за Птахой в каюту ввалились Перышкин и Воротилин, которые в последние дни зачастили к нам в гости — покурить и поиграть в шахматы.
— К ночи, Илья Михалыч, все десять будет, — прокуренным басом сообщил Птаха. — Так что… как это… тряхнёт правильно.
— Не стесняйтесь, — благодушно разрешил Баландин, — приучен, у меня брат слесарь-водопроводчик. А рыбу в такую погоду не ловят?
— Как штормовое предупреждение, сети, конечно, не забрасываем. А если неожиданно прихватит… Филя, покажи товарищам свои ладошки.
Воротилин послушно вытянул чудовищных размеров ручищи, настоящие лопаты.
— Вот этими граблями, — продолжал Птаха, — Филя в одиннадцатибалльный шторм лично перерубил «вожака» и подарил Нептуну на полста тысяч капроновых сетей. Не от всякого Рокфеллера такой подарок получишь.
— Так приказали ж, — засмущался Воротилин. — Что я, сам, что ли…
— Филя по своей инициативе только в гальюн ходит, — поведал Перышкин. — Он у нас дисциплинированный, новогодний сон боцмана. Маяк!
— А зачем было сети рубить? — поинтересовался Баландин.
— Когда драпаешь, сапоги на ходу скидываешь, — разъяснил Птаха. — Так завернуло, что сами еле ноги унесли. Обидно, бочек триста селёдки потеряли.
— Они все на селёдку считают, — пренебрежительно сказал Перышкин. — Никаких высших соображений, темнота.
— А ты, бармалейчик, за романтикой в море ходишь? — насмешливо спросил Птаха.
— Боцман, а остроумный, — с уважением откликнулся Перышкин. — Для меня, Константин Иваныч, на первом место, конечно, романтика дальних странствии и преодоление разных трудностей…
— Это я тебе помогу, — пообещал Птаха. — В порту отоспишься!
— … на втором месте, — продолжал Перышкин, — свежий йодистый морской воздух, доктор мне его прописал в детстве от коклюша, а уже на третьем, последнем, месте у нас с Филей деньги, которые мы с Филей в глубине души презираем как пережиток в нашем сознании. Правда, Филя?
— Смешняк, — ухмыльнулся Воротилин, влюблено глядя на Перышкина. — Это для тебя пережиток, а мои пацаны осенью в школу пойдут. Близнецы, Васька и Семка.
В голосе Воротилина прозвучала такая гордость, что все заулыбались.
— Не пойму, как ты их различаешь? — спросил Птаха. — Похожи, как эти… как две поллитры.
— Не различишь! — с простодушным восторгом подхватил Воротилин. — Даже Лена путает, ботинки им разные надевает, только они, стервецы, нарочно меняются.
— Раскачивает. — Птаха прислушался к вою ветра. — На промысле, небось, матерятся в три горла — в укрытие всех уводят, простой. А нам наутро лёд окалывать, трах-тарарах. Слышали, японец перевернулся, «Шохо Мару» по названию, мы его встречали. Пароход поменьше нашего, ему, небось, и двадцати тонн льда хватило.
— Нас всё-таки спасатель страхует, — напомнил Баландин. — И от берега мы недалеко, километров двадцать.
— Десять миль, — поправил Птаха. — В шторм, Илья Михалыч, самая надёжная страховка в гавани затаиться. А мы сами к дракону в зубы прём.
— В возвышенных целях науки, — высокопарно изрёк Перышкин. — Вот наберём льду тонн тыщу, и нас с тобой сразу в академики назначат, даже Филе — и тому дадут полтину на пропой.
— Если б лёд языком окалывали, — неодобрительно заметил Птаха, — ты бы в одиночку за полчаса весь пароход очистил. А вот как будешь махать пешней и мушкелем, надо посмотреть.
— Так это ж физический труд! — возмутился Перышкин. — А я в душе интеллигент, мне, может, твою пешню в руки брать противно. К тому же Илья Михалыч обещал, что к его лаку лёд не пристаёт.
— Не совсем так, — улыбнулся Баландин. — Ты знаешь, Федя, что такое адгезия?
— Ещё бы. — Перышкин и глазом не моргнул. — А с чем её едят?
— В данном случае со льдом, это сила сцепления льда с поверхностью палубы и надстроек. Так вот, наши полимерные покрытия, или проще — эмали, резко уменьшают адгезию — значит, лёд пристаёт к поверхности слабее, и скалывать его будет легче.
— Это хорошо, — подал голос Воротилин. — Самая работа тяжёлая, похуже, чем сети трясти. Помнишь, Иваныч, как в Беринговом — с одного места собьёшь, к другому перейдёшь, а он через десять минут снова нарастает. Двое суток не спали, пока Архипыч в ледяное поле не пробился.
— Кэп у вас что надо, — сказал Перышкин, — наш Хомутинников пожиже, хотя и с Филю ростом. Мы его за габариты Гардеробом звали. Пароход вот-вот перевернётся, а он все за бочки с рыбой беспокоится, что сдавать на плавбазу приготовили…
— Твоей «Вязьме» хуже всех пришлось, — посочувствовал Воротилин. — Ну, кроме тех четырех, что перевернулись.
— Окалываться надо, а они в кубрики попрятались, — насмешливо сказал Птаха. — Пряники вяземские!
— А ты видел? — с вызовом спросил Перышкин.
— Не видел, так рассказывал кореш с «Буйного».
— Пошли ты этого кореша… сказать куда, или сам догадаешься? — Перышкин раздвинул губы в не очень доброй белозубой улыбке. — В помещения ребята полезли, когда на палубе и держаться стало нельзя, крен на правый борт был такой, что креномер зашкалило, понял?