Одержимый
Шрифт:
— Степаныч, — оказал Чернышёв Лыкову, — повоюй за меня полчасика, курс тот же.
Он взял меня под руку и молча провёл в свою каюту, расположенную впритык к рулевой рубке.
— Вот сюда, — Чернышёв усадил меня в массивное кресло, а сам пристроился на диване. — Не упирайся, оно не поползёт.
— У вас посильнее качает, чем внизу, — сказал я, оглядываясь. В капитанской каюте мне бывать ещё не приходилось. Три на три метра, обычная морская койка «гробиком», письменный стол, диван, рундук и умывальник — вот и вся обстановка. Зачем он всё-таки меня позвал?
— Думаешь, я люблю качку? — пожаловался Чернышёв. — Мозги от неё тупеют, будь она проклята… Так Инна Крюкова — твоя жена?
Я с трудом удержался, чтобы не чертыхнуться. Вот зачем!
— Бывшая, я ж говорил, что не женат.
— Помню. От Марии радиограмму получил, с новостями. Довольна до смерти, платье знаменитой Инне Крюковой шьёт. Тебе привет.
— Спасибо.
Чернышёв выжидательно на меня посмотрел, я пожал плечами. Он не оригинален, многие находят удовольствие в том, чтобы информировать меня о каждом шаге знаменитой бывшей жены.
— Прости, если на мозоль наступил, — искренне сказал Чернышёв. — Все эти бесовки одним миром мазаны, и моя сдобная булка, и твоя раскрасавица. Встретились бы пораньше, дал бы тебе мудрый совет, которому дед меня научил: как завертит хвостом — делай ей ребёнка, вот тебе и два года передышки; видишь, снова лещей приманивает — строгай второго, третьего, с брюхом не очень-то попляшет!
Я невольно заулыбался.
— Может, пора и остановиться?
— Как кому, — проворчал Чернышёв, — у меня к лету четвёртый проектируется…
Он искоса на меня посмотрел, и мы расхохотались.
— Только так, — вытирая слезы, пробормотал Чернышёв, — иначе, брат, мне б свою бесовку не удержать… Ну их к дьяволу, Паша, это я для затравки, у меня ведь к тебе деликатный разговор. А почему именно к тебе — прямо скажу: во-первых, ты человек умный и не трепло, а, во-вторых, нейтральный, стоящий, как говорится, над схваткой. Это я, конечно, упрощаю…
— Длинное и довольно нудное предисловие, — сказал я.
— Согласен. — Чернышёв с силой ударил ладонью по столу. — Вот японский траулер перевернулся, Паша. Как думаешь, кто виноват?
— Капитан, конечно.
— Обывательская глупость. — Чернышёв сжал в ниточку и без того тонкие губы. — В Мировом океане, по данным Ллойда, гибнет ежегодно тысячи две судов. Так что, их капитаны — поголовно индюки? Капитаном лишь бы кого не поставят, капитан — это моряк с большой буквы, Паша. А рыбак, запомни — трижды моряк! Если у тебя мозги не бараньи, поймёшь, что я не набиваю себе цену. Мы не вылезаем из штормов, от которых сухогрузы и пассажиры драпают без оглядки, их капитаны в накрахмаленных рубашках щеголяют, а нам исподнее сменить некогда, помыться нечем: промысел, рыба идёт навалом, а пресной воды кот наплакал, стаканами выдаём… Встречаются два капитана, один щёголь, в белом кителе на мостике, в салон к пассажирам войдёт — морской волк, гром и молния! — а у другого руки как кувалды, огрубевшие от подвахт, мужик неотёсанный по сравнению с тем! Чернорабочие мы в море, зато знаем его, поверь, получше других… Японцы — рыбаки отменные, это ещё очень разобраться нужно, кто виноват…
— Так кто же всё-таки?
— Может быть, не кто, а что. — Чернышёв задумался, закурил. — Слишком быстро обледенел и потерял остойчивость. Бывает, Паша, люди делают всё, что в их силах, а сил не хватает, и чуда никакого не происходит… Ладно, все это и в самом деле предисловие. Полчаса назад я беседовал по радиотелефону со своим опекуном.
— С Васютиным, капитаном спасателя? Чернышёв кивнул.
— Мы старинные друзья, водой не разольёшь — как двух сцепившихся кобелей. Так он напомнил про свои полномочия и потребовал, чтоб мы шли в укрытие.
— Разве он имеет право приказать?
— Приказать, пожалуй, нет, а вот переложить на меня ответственность — вполне. Разговор-то занесён в вахтенный журнал.
— Как же наш эксперимент?
— А Васютину на него начхать, ему главное, чтоб мы целее были. За эксперимент с него не спросят, а за наше драгоценное здоровье шкуру спустят.
— И что же вы ему ответили?
— Погоди. — Чернышёв загасил сигарету и прикурил другую. — В связи с этим, Паша, возникает, как ты пишешь в газете, морально-этический вопрос. Помнишь, Перышкин на собрании спросил, сколько льда мы можем набрать?
— Вы ответили, что не знаете.
— Я и в самом деле не знаю. А теперь представь себе, что я ослушался товарища Васютина и погубил корабль. Кто будет виноват?
— Вы.
— Правильно. А если подчинюсь и уйду в укрытие, чтоб товарищ Васютин спал спокойно, кому воткнут шило за сорванный эксперимент?
— Вам.
— Умница! — Чернышёв чмокнул губами. — Догадайся, что ответил своему старинному другу?
— Послали его подальше.
— Ясновидец! — выдохнул Чернышёв. — Я тебе потом напомню, дашь автограф. Однако тёмный лес только начинается. Мой разговор на мостике слышали, а раз так, весь экипаж знает, что «хромой черт» будет набирать лёд, и шлёт в мой адрес самые наилучшие пожелания. Теперь так. На борту, не считая меня, двадцать четыре человека. Ну собой — дело ясное, а другими я имею право рисковать? Тобой, Зиной, Лыковым? Подумай и скажи.
— Щепетильная ситуация.
Чернышёв выразительно посмотрел на меня.
— Я знал, на что иду, — быстро добавил я. — И другие тоже.
— Спасибо, утешил… Значит, так?
— Значит, так.
— Нынче ведь не война, Паша, — неожиданно мягко сказал Чернышёв. — Тебе хорошо — бобыль, пустоцвет, а Лыкова шесть человек ждут на берегу.
— Тогда выходите из шторма. — Я развёл руками: — Не пойму, чего вы хотите.
— Хорошо быть на свете нейтральным пассажиром, — позавидовал Чернышёв; вставая. — Ни хрена ты не понял, Паша… Ишь раскачало! К себе спускайся, на мостике и яблоку упасть негде… Стой, забыл! Окалываться начнём — послать за тобой али приказать не беспокоить корреспондента?
— Не будь вы, Архипыч, капитаном… — И я захлопнул за собой дверь.
Проверка боем (Окончание)
Озадаченный и злой, я спустился по трапу и хотел пройти в свою каюту, но меня перехватил Никита.
— Выгнали? — спросил я.
— Лучше звучит «предложили удалиться», — невозмутимо ответил Никита. — Они намекнули, что без цыплят обойдутся. Так что прошу в наш курятник.
Цепляясь за все, за что можно было уцепиться, мы пробрались в салон и уселись в кресла. Судно стремительно взмывало вверх, на мгновение, казалось, застывало и столь долго падало обратно, что замирало сердце.